Уха в Пицунде - [2]

— Меня.

Я окончательно перестал что-либо понимать. В Минске командировки считались худшим из зол. Уж если начальство начинало человека есть поедом, оно отправляло его в одну командировку, потом во вторую, а там и в третью.

— Ты хочешь уйти из газеты? — осторожно спросил я.

— Офонарел? — оттопырил пухлые губы Володя. — Знаешь, сколько надо было дать, чтобы меня сюда взяли?

— Тогда зачем тебе командировка?

— Там же хлеб-соль! — постучал себя костяшками пальцев по голове Вова.

— Хлеб-соль? — тупо удивился я.

— Приезжаешь — встречают, и пусть попробуют на плохой машине! — начал рассказывать Володя, и чувствовалось, что даже от рассказа он получал физическое удовольствие. — Потом везут. Стол накрывают обычно на свежем воздухе. Под большим деревом хорошо — платаном, смоковницей, туей. Чтобы в тени и ветерок. Начинаются тосты. Первый тост — три стаканчика вина. Второй — шесть. Третий — девять…

— И все надо выпивать?

— Обязательно! Если очень уважаемый гость, перед вином подают стаканчик водки. А последний тост — полный рог вина! Вот если выпьешь рог до дна — настоящий мужчина.

— А ты выпивал?

— Сначала пил, потом выливал под стол, а рог на себя опрокинул, — честно признался Володя. — И всё равно не помню, как меня в машину положили. Очнулся уже дома.

— Да, хороший хлеб-соль, — согласился я. — А статью пишешь до хлеб-соли или после?

— Иногда пишешь, иногда нет. Газета, — неопределённо повертел пальцами Володя.

— Но хлеб-соль обязательно?

— Обязательно.

Мы захватили с собой фотографа газеты Жана и вышли из редакции в предвечернюю тишину города. Это была минута, когда полдневная жара спадала, но вечерней прохлады ещё не было. В кофейнях раскалялся крупнозернистый песок в жаровнях, официанты выносили на тротуар стулья. Открывались магазинчики и ларьки. Оживали фотографы под пальмами. Набережная заполнялась разомлевшими на пляже отдыхающими.

— А что это у вас пиво по разной цене? — спросил я. — Вот в этой бочке — двадцать копеек, в той — восемнадцать, а здесь двадцать две. Оно что, разного сорта?

— А ты попроси Вовку взять пивка! — захохотал Жан. — Ему бесплатно нальют.

— Пошёл ты… — Володя обиженно отвернулся.

— Ладно, сиди, — смилостивился Жан, — мы сами возьмём.

— А в чём дело? — спросил я, уставясь на бочки.

Бочки, как и пиво в них, были одинаковыми, это я заметил в первый же день.

— Вовке к бочкам нельзя, — сказал Жан, — морду набьют.

— Я им сам набью, — пробурчал Володя.

— За что в морду-то? — поинтересовался я.

— Да Вова написал про эти бочки, — захихикал Жан, — а они сказали: придёт пить пиво, набьём морду.

— А милиция? — возмутился я.

— Какая милиция… — Володя махнул рукой. — Пошли лучше «Шушхуны» выпьем.

— Тебе и «Шушхуны» не дадут, — сказал Жан. — Мафия.

— Ну ты возьми! — психанул Володя.

— Мне тоже не дадут, — перестал смеяться Жан. — Все знают, что я из газеты.

— Я куплю, — сказал я.

Продавец видел, что я из компании газетчиков, но четыре бутылки игристого вина по три рубля за штуку всё же выдал. Вид у меня был отнюдь не местный, а курортников в Сухуми уважали.

Мы выпили по стакану вина.

— Вовка, может, всё-таки пивка возьмёшь? — сказал Жан, снова предлагая компании повеселиться.

— Ты лучше про яйца расскажи, — огрызнулся Володя.

— Какие яйца? — посмотрел я на Жана.

— Какие-какие — свои! — выкрикнул Володя, прикуривая дрожащими руками сигарету. — Ну, расскажи, какой ты у нас вундеркинд.

— А что? — пожал плечами Жан и наклонился ко мне. — Слушай, сколько у тебя яиц в мошонке?

— Два, — растерялся я.

— Вот именно, — удовлетворённо кивнул Жан. — А у меня, наверное, десять. Кончить, понимаешь, не могу, совсем. Хирург сказал — операцию надо делать.

Я во все глаза смотрел на него. Неужто такое бывает?

— Бывает, — подтвердил Володя. — Пощупать давал. Но кончить ты не можешь не от этого. Пьёшь много.

— Слушай, какое «пьёшь»? — выпучил глаза Жан. — Две-три бутылки в день — разве это «пьёшь»? Хирург сказал: уникальный случай, нужна операция.

— А стоит нормально? — наконец пришёл я в себя.

— Как дубина! — подскочил Жан. — Хочешь, покажу?

— Не надо, — испугался я. — Верю.

— Удалять надо, — снова сел Жан. — А этот про пиво написал и думает — памятник ему поставят. Прирежут тебя ночью — будешь знать.

— Почему прирежут? — заволновался Володя. — В милиции дело не открыто. Сказали: появятся дополнительные факты, тогда откроют.

— И тебя, наконец, прирежут! — загоготал Жан. — Вот меня за фотографии никто не тронет. Снимать умею.

— Подумаешь! — фыркнул Володя и залпом допил оставшееся в стакане вино.

— Показать, как я снимаю? — достал из конверта фотографию Жан.

Я эту фотографию видел, но ещё раз с удовольствием на неё посмотрел. Знаменитый армянский актёр Фрунзик Мкртчян со скорбной миной держал в руках большой портрет не менее знаменитого грузинского актёра Вахтанга Кикабидзе, который на этом портрете ржал, как лошадь, выставив все свои выдающиеся тридцать два зуба.

— Знаешь, я с ними выпивал, как с тобой, — доверительно сказал мне Жан. — Два… нет, четыре раза! Приезжают в Сухуми — и сразу звонок: Жан, ты где? Приезжай, дорогой, выпьем!

Пока я разглядывал фотографию, к нашему столику подошли Игорь и Виталий, друзья моих друзей, а значит, и мои друзья. Рабочий день в Сухуми заканчивался, начиналась жизнь.