Удочеряя Америку - [30]

А поскольку в том, что Зиба не могла родить своего, был виноват Сами, он был вынужден уступить ее желанию. Собственные сомнения он скрывал от всех, кроме матери, ей он изливал душу, заезжая к Мариам по нескольку раз в неделю, украдкой, словно к Другой Женщине, сидел у нее на кухне, сцепив руки между колен, пока чай безнадежно остывал, и говорил, и говорил, а Мариам слушала неуступчиво.

– Знаю, Зиба верит, что мы таким образом кого-то спасем, – рассуждал он. – Дадим шанс ребенку, обделенному судьбой сироте. Но это не так просто, как ей кажется, взять и изменить чужую жизнь к лучшему! В этом мире легко творить зло, а вот с добром все сложнее, мне кажется. Легко разбомбить здание в щебенку, но трудно построить, легко причинить ребенку вред, гораздо сложнее решить его проблемы. Мне кажется, Зиба этого не понимает. Думаю, ей видится, как мы просто забираем себе какого-то везунчика и обеспечиваем ему счастливую жизнь.

Он ожидал от матери возражений (он хотел, чтобы она оспорила его слова), но Мариам молча отпила чаю и опустила чашку на блюдце. Сами продолжал:

– И ведь к ребенку не прилагается гарантия. Его нельзя будет отдать обратно, если что-то не сладится.

– Рожденного тобой ребенка тоже обратно не отдашь, – напомнила мать.

– Но меньше вероятность, что тебе захочется его вернуть. Родной ребенок – твой по крови, ты узнаешь в нем свои черты, и потому тебе легче с ними смириться.

– Или труднее, – заметила мать. – Те черты, которые тебе не нравятся в самом себе, такое ведь тоже случается.

Правда, случается? Сами предпочел не углубляться в этот вопрос. Он поднялся, покружил по кухне, глубоко запихав кулаки в карманы. И так, стоя спиной к матери, он признался:

– А еще я боюсь, что этот ребенок будет чувствовать себя чужим. Он или она всегда будет таким явным иностранцем, с корейской или китайской внешностью. Понимаешь?

Он обернулся к матери; она смотрела на него как будто бы с любопытством, но по-прежнему молчала.

– Я знаю, это звучит высокомерно, – сказал он.

Она отмахнулась от его слов и снова отпила чаю.

– И потом, – сказал он, – раз уж мы об этом заговорили. Будет же совершенно очевидно, что мы не настоящие родители. Даже на самое отдаленное внешнее сходство рассчитывать не приходится.

Мать ответила:

– Ну да, но когда ребенок похож на тебя, как бы не забыть, что он – не ты. Гораздо лучше получать такое напоминание каждый раз, как на него поглядишь.

– Не думаю, что мне понадобится напоминание, – возразил он.

– Помню, как-то в старших классах ты позвонил девочке и сказал: «Это Сами Язда́н». Меня это поразило: мой такой американский сын. Отчасти мне было приятно. Отчасти грустно.

– Да, я хотел быть как все! – откликнулся он. – Я был недостаточно американцем. По крайней мере, для них. Для ребят из школы.

Она снова помахала рукой и сказала:

– Не в этом дело. Ты просто боишься, что не сможешь полюбить этого ребенка. Но ты его полюбишь. Обещаю.

Какое из материнских утверждений показалось ему более самонадеянным: что она знает его подлинные мысли или что она способна предсказывать его чувства? Но разумеется, она оказалась права и в том и в другом. В последние недели перед прибытием Сьюзен ему чуть ли не ежедневно снились кошмары: то привезли монстра, то гигантскую ящерицу, то, однажды, нормального с виду ребенка, но с ужасными вертикальными зрачками, как у козы, а Зиба ничего не подозревает и гневается, когда Сами пытается ее предостеречь. Но, едва увидев тонкие ломкие волосики Сьюзен, ее тревожное, сморщенное личико, вовсе не красивое, что бы там ни воображала Зиба, Сами почувствовал, как что-то в нем поддалось, обрушилось, и родилось яростное желание защитить малышку. И если это еще не было любовью, то очень скоро ею стало. Сьюзен теперь была усладой его жизни. Невероятно очаровательная, забавная, завораживающая и да – в итоге красивая, о чем он даже немного сожалел, потому что именно ее некрасивость тогда сразу ухватила его за сердце. Щеки округлились, но губы остались поджатыми, словно девочка все время что-то такое серьезное обдумывала, а волосы тем временем отросли, и их удалось соединить в два похожих на кисточки хвостика, по одному над каждым ухом.

Когда Сами сидел с дочкой в кругу родственников, она доверчиво прижималась к его груди и время от времени похлопывала отца по запястью или изворачивалась, чтобы взглянуть ему в лицо, ее дыхание сладко отдавало дешевым виноградным напитком, к которому она пристрастилась.

Женщины пустились обсуждать надежды тетушки Азры на иммиграцию – есть ли у нее хоть малейший шанс получит гринкарту, – и Сами пришлось разгадывать переведенные на фарси термины: «Али говорит, что мне понадобится…» (что-то, что-то еще, еще что-то). Потом вернулись со двора мужчины, окутанные почти видимой глазу дымкой табака и пекла, и женщины прервались, чтобы объявить о нехватке томатной пасты. Мужчины очень обрадовались. «Я пойду! Я пойду!» – сразу же заявили все трое. Они обожали американские супермаркеты.

«Сами, ты идешь?» – окликнули его по-английски, и он понимал, что придется, хотя жаль расставаться с женской болтовней, которая как раз в тот момент, когда нашлись ключи от машины, перекинулась на убежденность Зибы в том, что Битси предпочитает жилище Мариам дому, где они сейчас сидят. Атуса, старшая невестка, упрекнула Зибу в мнительности: «Предпочесть маленький старомодный домик ханум этому большому, прекрасному, современному, со всеми новыми штучками? Ты просто нервничаешь, Зибаджан. Переживаешь из-за будущего праздника».