Удивительные приключения Маулины Шмитт. В ожидании чуда - [23]

Не плакать, не плакать, думаю я, и тут плачет он. Очень горько. Всё дрожит и трясётся, потому что его трясёт, а меня он не выпускает. Когда тебя так трясут, как удержать в глазах слёзы? Ясно, что они выплеснутся, как из до краёв наполненной лейки.

— Мне очень жаль… — выдавливает он. Голос такой, будто ему на грудь наступила корова. Одно только слово, четыре буквы — и в Человеке уже землетрясение, 8,9 балла по шкале Рихтера. Похоже, до него наконец-то дошло, что к чему, потому что он повторяет: — Мне очень жаль!

И цепляется за меня, как новорождённая обезьянка, хотя на самом-то деле он гораздо больше похож на взрослую гориллу, а моё сердце раскаляется от счастья, потому что он наконец раскаялся, потому что ему жаль и наконец-то он может сказать мне это в лицо:

— Я должен тебе сказать. Мне ужасно жаль, что сейчас, но я должен!

— Что? — говорю я. Так странно снова слышать, как мой голос с ним говорит. — Ч-что сказать? — запинаюсь я.

— Люси переезжает ко мне, — тихо шепчет Тот Человек.

Глава 38 Ковёр из жвачек

— Никогда! — ору я. — Никогда, никогда, ни в жизнь!

Пауль оглядывается вокруг: мы стоим около Трюмперхофа, уже вечер, вообще-то выходить из общежития в это время уже не разрешается. Пауль чуть прищуривается. Ладно, намёк понятен, беру тоном ниже:

— В Мауляндию я больше ни ногой. Пока там живёт эта женщина — шагу не сделаю по мауляндской земле, решено и подписано!

Под этим фонарём любят постоять все — и выплюнуть жвачки на асфальт перед тем, как войти в здание. Так что мы стоим на таком ковре из жёваных раздавленных жвачек с бахромой по краям. Невольно вспоминаю наши фантастические скульптуры на холодильнике.

— Ну так и не надо, — говорит Пауль, пожимая плечами. Носком ботинка он ковыряет особо распластанную жвачку.

— Ну так и не буду! — рычу я.

— А что будешь делать, когда… — Пауль осекается. — Ну, когда… придёт время?

— К тебе перееду. В общежитие. Или в интернат.

Пауль смотрит на меня, потом на небо, потом на асфальт, моргает, ритмично трёт ногой жвачку.

Потом откашливается и говорит:

— Если б можно было, я бы тут же к отцу перебрался. Нашёл бы нам квартиру и всё делал бы сам. Всё-всё. И готовил бы, и убирал, и за покупками ходил, и с деньгами разбирался. Я бы справился.

Я киваю. И ничего не спрашиваю.

Глава 39 День и ночь галопом подальше от тебя

Я СКАЧУ И СКАЧУ. ДЕНЬ И НОЧЬ. НАПРАВЛЕНИЕ — ПОДАЛЬШЕ ОТ ТЕБЯ. И ПОБЫСТРЕЕ. НИЧЕГО НЕ ЕМ, ПОЧТИ НЕ СПЛЮ, ТОЛЬКО СКАЧУ. КОПЫТА СТЁРТЫ В КРОВЬ. ТЫ ВЕДЬ ЗНАЕШЬ, СКОЛЬКО МНЕ ЛЕТ, ТАКИЕ РАССТОЯНИЯ УЖЕ НЕ ДЛЯ МЕНЯ. ЛЁГКИЕ ГОРЯТ. НО ТЕБЕ, ЯСНОЕ ДЕЛО, ЭТО ВСЁ РАВНО, ТЫ ВЕДЬ НА СЕДЬМОМ НЕБЕ. ТЫ ВЕДЬ СЧИТАЕШЬ, ЭТО В ПОРЯДКЕ ВЕЩЕЙ — ВОТ ТАК ВЗЯТЬ И ВЛЮБИТЬСЯ, ДА? У ТЕБЯ, НАВЕРНОЕ, ЧУВСТВА ОТКАЗАЛИ, ГЛУПЫЙ ЧЕЛОВЕЧИШКА?

ЕСЛИ ТЫ ВДРУГ НЕ ЗАМЕТИЛ: ТВОЯ ЖЕНА, КОТОРОЙ ТЫ КЛЯЛСЯ В ЛЮБВИ НА ВСЮ ЖИЗНЬ И ЕЩЁ В ТЫСЯЧЕ ДРУГИХ ВЕЩЕЙ, БОЛЬНА. ОНА УМИРАЕТ. ЗНАЕШЬ, ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ? ОНА ИСЧЕЗАЕТ ИЗ ЭТОГО МИРА! И ДОВОЛЬНО БЫСТРО. ПОЭТОМУ НЕЛЬЗЯ ТЕРЯТЬ ОСТАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ. ОСОБЕННО ЕСЛИ ХОЧЕТСЯ С ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ ЕЩЁ ЧТО-ТО ВМЕСТЕ ПЕРЕЖИТЬ. А НА ВЕЛОСИПЕДЕ СО ВСЯКИМИ ФЛАМИНГО ЕЗДИТЬ НЕ НАДО И СТРОИТЬ С НИМИ НОВЫЕ ГНЁЗДА ТОЖЕ. НАДО БОРОТЬСЯ ЗА КАЖДУЮ МИНУТУ С ТАКИМ ЧЕЛОВЕКОМ, КАК ТВОЯ ЖЕНА! У ЗЕБРЫ В ГОЛОВЕ ПРОСТО НЕ УКЛАДЫВАЕТСЯ: КАК ТАКОЕ ВООБЩЕ ВОЗМОЖНО?

ДАЖЕ ЕСЛИ ТВОЯ ЖЕНА ГОВОРИТ ПРАВДУ (А НЕ ПРОСТО ЧТОБЫ ТЕБЯ ВЫГОРОДИТЬ), ЧТО ЭТО ОНА ОТ ТЕБЯ УШЛА, КАКОЙ ЖЕ МЕЛКОЙ ДУШОНКОЙ НАДО БЫТЬ, ЧТОБЫ ПОСЛЕ ЭТОГО РЕШИТЬ: НУ И ЛАДНО, ТОГДА Я ВЛЮБЛЮСЬ В КАКОГО-НИБУДЬ ФЛАМИНГО.

ЛЮБАЯ ЗЕБРА РАЗЪЯРИЛАСЬ БЫ И ОЗВЕРЕЛА, СТАЛА БЫ БРЫКАТЬСЯ И БОДАТЬСЯ, ЗУБАМИ И КОПЫТАМИ СТАЛА БЫ БОРОТЬСЯ ЗА КЛАРУ ШМИТТ. ВЕДЬ ОНА ДОРОЖЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ (ЕСЛИ ТЫ ВДРУГ ЗАБЫЛ).

ЗЕБРА

P. S. ВЫКЛАДЫВАЙ КАРТУ СОКРОВИЩ. ИНАЧЕ Я ЗА СЕБЯ НЕ ОТВЕЧАЮ.

Глава 40 Дотронуться до облаков

Я выкапываю свечкой шмеля, Пауль — рыбу-камбалу, а Людмила, скрипя зубами, — пятно воска.

— Не понимаю: зачем всё это? — вопрошает она и чересчур наклоняет свечу. Жидкий воск капает слишком быстро, почти течёт и окрашивается чёрным. Так, конечно, никакого искусства не получится. Скульптору-восковику полагается держать свечу, словно кисть над мольбертом.

— В Польше, — говорит Людмила, а её пятно всё растёт и растёт, — мы тоже делаем таких зверушек, только из стекла! И получается очень красиво, это же ручная работа! А не то что свинство разводить, как вы! Будто поросята, честное слово. Или малыши трёхлетние.

И недовольно морщит нос.

— У тебя есть машина, Людмила? — спрашиваю я.

— Нет… — говорит она, невая*.

А потом восклицает «Да!», смотрит на меня радостно и смеётся.

— Да! У меня машины нет, а у Якуба есть. Он же на машине сюда приехал! — Она внимательно смотрит на нас. — А почему ты спрашиваешь?

— Ты водить умеешь?

Людмила прищёлкивает языком и на секунду поднимает глаза к небу, как будто хочет дотронуться взглядом до облаков. По-польски это означает «ясное дело».

— А тебе зачем? — желает она знать.

— Как ты думаешь, можно было бы взять машину Якуба?

Людмила скрещивает руки на груди.

— Смотря для чего.

— Нам обязательно надо поехать кое-куда, — говорю я. — Вместе с мамой. И не откладывая. И ещё у Пауля день рожденья. Надо отпраздновать. А машины у нас нет, и водить никто не умеет.