Ударная сила - [8]

Первым говорил генерал-кадровик, щеки его не двигались, и маленький рот вроде бы не раскрывался, — говорил о том, что они тут лучшие из лучших, что им делать революцию, которая грядет в военном деле... Олег дернул Валерия за рукав: «Ясно! Развивайся, сэр Могометри!» «Сэр Могометри» — курсантская кличка Гладышева: когда-то в споре об африканских операциях минувшей войны Валерий оговорился: «сэр Могометри» вместо Монтгомери.

Потом встал за столом маршал (до Гладышева докатился шепот: «Это же маршал Янов!») и, все так же перекосив брови и уставясь мимо стола куда-то на крупный, в елку, паркет, точно усиленно старался там что-то разглядеть, но вроде бы не мог, и, напряженно шевеля кустиками бровей, глуховато заговорил. Олег Бойков опять дернул Валерия: «Слушаешь? Голова, кажется...» Да, он, Гладышев, слушал. Маршал как бы не просто говорил, а будто раздумывал вслух. В тишину зала, словно отрезанного от внешнего мира наглухо зашторенными шоколадно-атласными портьерами, слова Янова входили легко, ложились одно к одному. Свет от решетчатых люстр красил все в тускло-оранжевый колер: покойно опиравшиеся о стол руки Янова, высокий лоб...

«О революции теперь модно говорить... Но дело не в моде. Верно, революция идет, стучится настойчиво в дверь, но мы еще сами не знаем точно, как ее направлять, куда вести, известно это только в самых общих чертах. Думать и думать — вот что нужно. Всем — от солдата до маршала. Каждому на своем посту. Сама революция не придет, ее делают люди, вам действительно дано прокладывать дорогу, верно сказал генерал Панеев. (Он у нас занимается кадрами.) Нерешенных проблем, прямо скажем, ворох, и вы с ними столкнетесь сразу, с ходу — завтра, послезавтра... И главное — сплошь и рядом вам придется с ними вставать один на один: никто не поможет, не подскажет, искать выход, искать решение придется самим. Сложно, ответственно и почетно, дорогие товарищи...»

В негромком, глуховатом голосе Янова отсутствовали привычные жестковатые командирские нотки, а в мягкости, с какой ложились в тишину слова, были удивительная естественность, доверительность, и они, техники, сидели уже без скованности, настороженности, захолодивших их души сначала при виде столь большого начальства, и каждое слово теперь падало, будто в добрую почву. Гладышев дал бы голову на отсечение, что и сам маршал забыл, что стоит перед ними, молодыми лейтенантами, кому, как он считает, суждено вершить дела, сталкиваться с неведомыми сложными и суровыми проблемами, какие для них пока еще «вещи в себе»...

Янов сел, потер ладонью узкую скобочку волос и улыбнулся кротко, застенчиво: «Давайте, товарищи, потолкуем. Есть вопросы?»

Мало-помалу раскачались. Яновская непринужденность сказалась: стали задавать вопросы. И когда кто-то робко спросил о жилье, Янов перекинулся какими-то словами с грузноватым генерал-лейтенантом, сидевшим рядом.

«Генералу Василину слово».

Поднявшись из-за стола, генерал усмехнулся.

«Пришлось мне как-то беседовать с одним журналистом... Подполковник. Спрашиваю его: как, мол, начать в книге разговор о молодых офицерах? «А вот так, — говорит журналист, — прямо с приезда в часть. Сошел офицер на станции — пусто, ни души, только курица на перроне поклевывает». А дальше, мол, с чемоданом по лесу отмахал километров десять, и вот — часть. На проходной дежурный: что ж, говорит, иди, устраивайся, лейтенант, в деревню, ищи постой с молодкой, с печкой, квасом, молоком...»

Лейтенанты заулыбались, оживились, заерзали в креслах.

«Что ж, близко к истине, — отозвался Янов. — Прав журналист».

 

Да, выходит, прав журналист, как в воду глядел: станция, курица... Гладышев, обрывая смех, поддел носком сапога обломок палки, он зашуршал, отлетая по перрону. И, еще раз окинув взглядом пустынный перрон, безлюдную высокую платформу, лес в дымке уходящего, тускнеющего дня, Гладышев припомнил последнее: к концу встречи в актовом зале вроде бы случился небольшой конфуз, когда Василин внезапно задал вопрос: «А ведь, наверное, не все из вас по желанию в ракетчики пошли? Есть такие, кто хотел в зенитную артиллерию?» — «Нет, все по желанию, в ракетчики!» — громче всех выкрикнул Олег Бойков. Василин вроде бы вспух, побагровел: «А как же вы тогда в училище... зенитной артиллерии пошли?» — «Когда поступали, ракет еще не было, товарищ генерал!» — «Таких патриотов на порог бы училища не пускал!»

Чего это он вдруг? Лейтенанты недоуменно переглядывались.

«Да, чего бы это он?» — вновь, как и там, в актовом зале, подумал Гладышев.

Из станционного домика в это время вышел железнодорожник в черной шинели, красной фуражке — дежурный, кажется, прибывал очередной поезд, и Гладышев заспешил по перрону: надо было узнать, как добираться до деревни Потапово.

 

Солдат в проходной долго рассматривал предписание Гладышева, будто не только читал его от буквы до буквы, но и изучал каждый квадратный миллиметр продолговатой бумажки. Потом, просунув ее в узкую щель под стеклом, дернул железный штырь, и невысокая фанерная дверца, преграждавшая узкий проход, скрипнув петлями, открылась.

Проходная, небольшой домик, сколоченный из рифленых, крашенных охрой досок, осталась позади, и Валерий, испытав внезапное волнение, опустил чемодан на асфальтовую тропку, всего метра в три длиной — от крылечка к дороге. Вот она, часть, где ему предстоит служить! Железные ворота — глухие, цельные, вверху внушительным частокольчиком как бы наваренные наконечники стрел, на двух зеленых створках — большие, нарисованные красной масляной краской звезды. За изгибом дороги, за реденьким, оголенным березнячком, притрушенным снегом, среди сосен виднелись черепичные крыши стандартных домиков; ближе, слева — приземистые сборно-щитовые казармы. А ведь ничего! Лес, природа... Или «поживем, увидим», как сказал бы Олег.