Удар - [69]

— Позвольте, как же это, товарищ Сухожилин? А?

— Мог же человек не обратить внимание на такое: дурман, так он в кирхе и в мечети — дурман, — быстро проговорил Сухожилии.

— Э, нет! Итак, ваш батюшка, — Аким Морев снова обратился к Смельчакову, — был не священник, а пастор? Это разница. Большая разница.

— Какая же разница? Священник одурманивал народ, пастор тоже не просвещал. И тот и другой творили вредное дело, — стараясь держаться твердо, вымолвил Смельчаков.

— И вас они этому научили? — в упор и неожиданно для Смельчакова поставил вопрос Аким Морев.

— То есть? Я заслуженный… я во время обороны Приволжска…

— Мы потом разберемся, какой вы заслуженный и что делали во время обороны Приволжска. А сейчас мы устанавливаем, что ваш батюшка был пастором и, стало быть, носил немецкую фамилию. Какую? Говорите.

У Смельчакова губы продолжали дрожать. Понимая, что вывернуться нет никакой возможности, он еле слышно пролепетал:

— Раушенбах.

— Как, как? — переспросил Аким Морев.

— Раушенбах, — более отчетливо произнес Смельчаков.

— Та-ак, — протянул Аким Морев и посмотрел на Сухожилина. — Ну! Как вам нравится этот молодчик, носящий вымышленную фамилию, обучающий честных коммунистов критике и самокритике? Молчите?!

Сухожилин развел руками:

— Не ждал…

— Хорошо, — зло проговорил Аким Морев. — Давайте разбираться дальше, господин Раушенбах. Вы в «автобиографии» пишете, что остались сиротой семи лет.

— Так точно, так точно! — выпалил Смельчаков.

— По разным причинам дети остаются сиротами. Немало у нас сирот, отцы и матери которых погибли во время Отечественной войны. А вот что случилось с вашим батюшкой? Надо бы сказать. Умер, утонул в Волге, случайно был убит?

— Расстрелян, — совсем уже глухо вымолвил Смельчаков.

— Ага. Расстрелян? Значит, теперь мы знаем точно, как ушел с грешной земли ваш батюшка. Ну, а за что расстрелян? Кем? Когда?

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году, — неожиданно смело ответил Смельчаков.

— Так, так. А где? — снова задал вопрос Аким Морев.

— В городе Вольске, на Волге.

— Кем? Белыми, красными? Тоже ведь разница.

— Говорили, белыми. Не помню. Не знаю.

Аким Морев встал из-за стола, прошелся по комнате и сказал:

— Я сам расскажу, за что и кем был расстрелян ваш батюшка, — заглядывая во вторую папку, чуть подумав, заговорил Аким Морев. — В те годы на стороне советской власти немало было честных немцев. Но были и другие… В Вольске голодали рабочие цементных заводов, а у немецких богачей трещали амбары от хлеба. Большевики Вольска направили в Первый Колонок за хлебом восемнадцать рабочих… и этих товарищей кулаки убили. Вольчане после этого выслали отряд красногвардейцев. Они арестовали кулаков, богачей-мукомолов, во главе с пастором, переслали их в ревтрибунал, по постановлению которого пастор и все кулаки-мукомолы были расстреляны. Пастор тот и был Раушенбах.

— То есть?

— Опять «то есть»! Раушенбах — ваш батюшка. Так вот почему вы остались сиротой. Обманул партию. Зачем?

— Это меня там перепутали… в автобиографии, — прошипел Смельчаков.

— Если перепутали, тогда пусть разберется партийная организация. А теперь — партийный билет при вас? Передайте его Сухожилину: ваше дело рассмотрят на бюро горкома.

А когда Смельчаков покинул кабинет, Аким Морев, обращаясь к Сухожилину, проговорил:

— Видели, Гаврил Гаврилович, кого вы пытались защищать? Защищали мерзавца.

— Поражен, поражен… — с чувством раскаяния произнес Сухожилин.

— Так вот… мы вам и поручаем разобраться в этом безобразии.

— Слушаюсь, — сказал Сухожилин и намеревался было покинуть кабинет, но секретарь обкома спросил:

— Завтра на бюро стоит вопрос о детском базаре и елке. Не знаю, надо ли его нам ставить?

— А как же! — воскликнул Сухожилин. — Ведь это не просто торговля, а политика… воспитание детей. И мы каждый год… каждый год этот вопрос рассматривали на бюро… да не раз… Семен Павлович, бывало, сам ежедневно выезжал на площадь и осматривал, как строят магазинчики. А как же? Это же политика!

— Кто сообщение делает?

— Доклад? Я. Как всегда.

2

На бюро ровно в десять вечера явились все.

Первым пришел Сухожилин. Он за эту ночь еще больше похудел, нос заострился; серые же глаза затуманились, будто заполнились гороховым киселем.

— Да-да-да, — пробубнил он, присев и глядя только на Акима Морева. — Да. Занялись мы аппаратом горкома… и ужас: открыли «жучков» — да каких!

«Что это он, хвастает, что ли? — подумал Аким Морев. — Видимо, человек нищей души». А тот продолжал:

— Ах, что бы можно было отдать, чтобы не свершать свершенное!

— Вы уже начинаете вещать какими-то афоризмами…

— До них ли, — с дрожью в голосе проговорил Сухожилин. — Разве я думал, что случится так? Доверчивый я. Доверчивый. А на слово верить никому нельзя.

Аким Морев, глядя на то, как Сухожилии снял пенсне и беленьким платочком смахнул пот со лба, подумал:

«Очевидно, искренне страдает. Если это так, тогда хорошо», — и уже доброжелательнее посмотрел на Сухожилина.

И Сухожилин, чуточку повеселев, решил про себя: «Значит, он не думает меня отстранять от работы!»

В кабинет вошел Опарин. Всегда веселый, он и теперь улыбался, показывая ряд ровных, сверкающих зубов, но, увидав Сухожилина, кивнул Акиму Мореву, сел за длинный, покрытый синим сукном стол, вынул из портфеля бумаги и стал их просматривать.