Удар - [68]

— Хоть бросай поля, — жаловались почти все секретари райкомов.

Огонь войны спалил многие деревни, села. Люди живут в землянках, даже школы и те ютятся в старых блиндажах-госпиталях.

Во время войны погиб семенной фонд. После войны колхозники многих районов как начали сеять «чем попало», так до сих пор и сеют.

Аким Морев вполне понимал, что жизнь пока что шла впереди него, то есть она выдвигала вопросы (кто-то их выдвигал), и первому секретарю обкома порою приходилось просто присутствовать при разрешении того или иного вопроса, как присутствуют зрители на суде. Вот и на завтра, например, на повестке бюро обкома стоит вопрос о детском новогоднем базаре. Почему? Ведь это — дело торгующих организаций, в крайнем случае горисполкома или уж горкома партии. Но кто-то этот вопрос включил в повестку дня бюро обкома партии, и потому стены кабинета первого секретаря разукрасились плакатами, снимками детских магазинов то в виде сказочных теремов, то в виде избушек на курьих ножках.

В кабинет вошел Александр Павлович Пухов.

— Что же, Аким Петрович, до Нового года еще месяца два, а горком вас уже мобилизовал на разрешение важнейших задач: детского базара и елки, — насмешливо сказал он.

— Да, — неопределенно протянул Аким Морев.

— Займитесь, мол, елочками, а «жучков» не трогайте!

— А чего их трогать? — намеренно задал вопрос Аким Морев, уже тщательно, по сигналам коммунистов, ознакомившийся с личным делом Смельчакова, наставив немало вопросов на полях его анкеты и автобиографии.

— Глядите. Может, они, «заводилы-жучки», вам нужны как борзые?

— Да ведь борзые — ценная порода собак, — опять-таки поддразнивая, возразил Аким Морев.

— Так и гоните их, раз они хуже борзых.

— Гнать нельзя. Надо разобраться. Давайте поручим это дело Сухожилину. Что вы так на меня смотрите?

— Он их породил, и, вы полагаете, он их и убьет?

— Проверим.

Пухов неожиданно громко захохотал:

— Комедия! Это будет комедия! Сухожилин — их вдохновитель, — и ему же обком поручает «разобраться»…

Аким Морев промолчал. Ему тоже казалось: вдохновитель «заводил» — Сухожилин, но ведь ни у первого секретаря обкома, ни у второго пока что фактов нет.

Когда Пухов покинул кабинет, Аким Морев вызвал Сухожилина.

Тот вскоре явился. Глаза у него уже не поблескивали, сарказм сошел с тонких губ, однако он с достоинством раскланялся, без приглашения сел в кресло, закинув ногу на ногу.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил Аким Морев.

— То, что прикажет Центральный Комитет партии.

— Центральный Комитет партии призывает нас к критике и самокритике, а вы на пленуме «жучков» выпустили.

— У вас есть доказательства? — И глаза у Сухожилина за стеклышками пенсне блеснули гневом. — Я вижу, именно вы не любите критики!

Аким Морев даже растерялся от такого нахальства и не сразу сказал:

— Это почему же?

— Они покритиковали вас, и вы их сразу же зачислили в лагерь «жучков».

— Меня никто не критиковал.

— Я говорю «вас» с маленькой буквы. Вас — это Астафьева, Лагутина, Кораблева. Группочку. Групповщинку.

— Знаете ли, — обозлясь, но сдерживаясь, проговорил Аким Морев, — то, что проделывали на пленуме «жучки», никак нельзя назвать критикой. Смельчаков, к примеру, облаивал всю партийную организацию. Как это сказал он: «Распад внутреннего ощущения…» Критика — явление здоровое, и я приветствую такую критику, как критика Николая Степановича Кораблева, Астафьева, Лагутина.

— Приветствуете то, что вам на руку?

— «Жучки» принесли на пленум не критику, а демагогию. Нуте-ка, вызовите сюда Смельчакова, того, кто на пленуме о дисциплине кричал, — приказал Аким Морев.

Сухожилин побледнел и, потянув пальцами острый нос книзу, несвязно проговорил:

— У вас есть Петин. Пусть вызовет.

— Я знаю, кого просить об этом. На вызов Петина он может не явиться: сбежит. На ваш — явится, — и Аким Морев пододвинул Сухожилину телефон, затем достал из стола папку с личным делом Смельчакова, развернул ее и про себя стал перечитывать.

Вошел Петин, доложил:

— Смельчаков.

— Просите.

Смельчаков шел к столу не так, как тогда, во время пленума, к трибуне, — смело и дерзко. Сейчас он приближался вихляющей походкой, будто под ногами была палуба парохода, качаемого бурей.

— Садитесь, — показывая рукой на длинный ряд стульев возле покрытого зеленым сукном стола, не допуская Смельчакова к письменному, проговорил Аким Морев.

— Что ж, присесть можно, — ответил Смельчаков, не сводя глаз с Сухожилина.

Аким Морев, прочитав до конца анкету, затем краткую автобиографию, спросил:

— У меня небольшой вопрос к вам. Вы пишете, что детские годы провели в Первом Колонке, неподалеку от города Баронска, ныне Марксштадта, и что отец у вас был священник. Можно спросить, какой церкви?

— То есть?

— Православной?

— Не помню. Видимо, православной.

— А вы припомните.

— Православной или какой — все равно дурман… и я его за это ненавижу… отца, — выпалил Смельчаков.

— О дурмане мы без вас знаем… Но не надо нас одурманивать. Первый Колонок, как нам известно, — немецкое село на Волге… и церквей там не было. Кирхи были. Так в какой же кирхе служил ваш батюшка?

— Я на это тоже не обратил внимания, — дерзко ответил Смельчаков, но губы у него задрожали.