Учитесь видеть сны - [16]

Мы побывали на других планетах, и иногда то, что мы там находили, представлялось едва ли не прекраснее того, что мы так долго и так тщетно искали.

Мы смирились с мыслью, что нам не дано не только найти, но даже узнать, найдут ли когда-нибудь другие. Мы все больше проникались древней индийской мудростью: невозмутимо делать свое дело, оставив времени заботу о результатах.

Я все говорю: мы, нам… Так мне и казалось тогда, что наше желание найти иной, более богатый возможностями принцип существования, развития материи — это общее, одинаково сильное желание, как общими были и работа и поиски. Однако, видимо, в общие поиски мы вкладывали разное чувство…

Пускаясь в этот путь, мы сильнее, чем прежде, грустили о Земле. Путешествие предстояло необычно долгое — вот единственное, о чем думали мы. Прощание навсегда с людьми, которые нас провожали! У нас еще была надежда увидеть, какой будет Земля через сотню лет — у них нет. И провожающим и нам было не по себе.

Потом начались долгие годы в черно-белой Вселенной. На этот раз нас было только двое: я и Марта, то бодрствующая, то усыпляемая мной на несколько месяцев.

Прошло еще так много времени, что мы уже забыли начало пути, и наконец мы были у цели.

Три планеты из одиннадцати должны мы были обследовать. И начали с Пятой.

Странно, что чувство покоя и радости охватило нас, едва мы опустились на нее. Мы еще не выходили, мы еще лежали в своих гамаках, привыкая к новому состоянию, а в нас уже было это чувство. Будто мы прилетели обратно на Землю и, еще не открыв люков, уже знали, что Земля за это время не только не изменилась к худшему, но стала теплее и мягче…

Когда-то, вернувшись в институт и увидев счастливую моим возращением Марту, я почувствовал вдруг, что возле нее — мой дом. Так вот, это ощущение дома, только гораздо явственнее, гораздо вернее того, испытанного мной раньше, овладевало мной все сильнее на этой планете. Мы были дома — вот что ощущали мы совершенно отчетливо, что бы ни говорил нам разум.

Мы вышли из ракеты, и это чувство стало объемлющим, как воздух.

…Не считая животных, мы были здесь одни — и однако не было одиночества.

Доверчивые звери приходили к нам по утрам, и ели из наших рук. Здесь звери не боялись меня. Для них, верно, не важен был запах, не важно зрительное впечатление — они, как видно, «осязали» само отношение к ним: мою удивленную нежность, мою радостную готовность прийти на помощь. А может быть, просто на этой планете не знали страха и недоверия.

Здесь ты не просто умом, как на Земле, понимал свою, общность, свое единство со всем живым и сущим — здесь все время как бы проникал в другие существа: тебя переполнял восторг поющей птицы, ты слышал биение сердца газели, сердца, что бешеным стуком откликается на всякую радость и горе, ты чувствовал даже спокойное бездумное счастье травы.

Каждое желание обретало здесь силу действия. Казалось, пожелай мы по-настоящему — и здесь появились бы даже люди. Все время было впечатление, что ты можешь гораздо больше, чем способен представить. И в этом предощущении возможных свершений пока мы занимались играми.

Одной только мыслью, одним велением моим Марта воспаряла — раскинув руки, как святая, она летела навстречу солнцу в радужном кольце моей любви.

Мы скучали о пятнистой мордашке вчерашнего оленя — и тот приходил к нам, доверчиво глядя.

Нам хотелось дождя — и дождь вдруг обрушивался веселым ливнем.

Почему же, думаю я иногда теперь, именно эта планета не дала нам Филиформис, той находки, которую мы жаждали так долго? Потому ли, что в то время я сам забыл о деле всей своей жизни, растворившись в блаженстве существования? Забыл хотеть, забыл о долге и цели? Или этой находки не хотела Марта? Или сама планета, как золотая рыбка, давая нам все, одного только не могла, не захотела бы дать — именно Филиформис?

Но тогда об этом не думалось. Свежие утра… Долгие прекрасные дни… И никогда ничто прекрасное на этой планете не было чрезмерным. Прохлада не переходила в холод, а тепло в жару. Благоухание цветов нежило, а не дурманило. Капли света, проникавшего сквозь сень листвы, сохраняли свою золотистую свежесть и два часа спустя.

Наши пробы, наши опыты представлялись на этой планете, наслаждающейся каждым мгновением, нелепыми, как натужный гул мотора в мире, созданном для парения.

Мы забыли о том, что существует вчера и завтра. Время стало чудесным непреходящим, лучше которого невозможно ничего вообразить.

Я все время ощущал блаженство Марты. И я… я сам… думал ли я когда-нибудь, что способен быть абсолютно счастливым?! Ведь только здесь, только здесь Марта любила меня по-настоящему — из радости, а не из сострадания…

Нам не нужно было говорить — каждый из нас слышал на этой планете мысли и чувства другого.

«Для счастья, — думала она, — для счастья… Для счастья, как птица для полета…»

* * *

Когда я сказал, что нужно лететь дальше, Марта сначала даже не поняла. Потом заторопилась. Заторопилась, как человек, устыдившийся своего эгоизма.

Она лишь попросила повторить на прощание то, что я делал для нее раньше на этой планете. Я попытался, но все выходило хуже прежнего. Мое радужное кольцо не подняло ее и на два метра — оно все время задевало траву, деревья, и сеченая трава, мелкие веточки бились в радужном кольце, так что Марта должна была прикрывать от них глаза ладонью.