Учительница - [43]

Она пересекла улицу Ибн-Гвироль, продолжила свой путь по Губерман к саду Ган-Яаков во дворе театра «Хабима»; наступая в мутные лужи, собравшиеся в пробоинах изношенного тротуара, прошла по бульварам Тарсат и Бен-Цион и повернула на свою улицу. Дома поняла, что забыла купить продукты. В квартире царил беспорядок. Она неделями не меняла простыни, не стирала полотенца, не закатывала рукава, беря в руки тряпку и ведро, не выливала на пол моющее средство и не драила плитку, как делала регулярно, особенно после визита редких гостей. Она достала из-под раковины мусорные мешки и стала выбрасывать все, что попадалось на глаза: содержимое холодильника, кладовой, маленького гардероба, который купила после пожара, работы учеников, несколько книг, стоявших на полках, фарфор, стаканы, миски; она переходила от шкафа к шкафу, открывая и захлопывая ящики. Мешки получились тяжелые; бесполезно было пытаться донести их до мусорки. Она складывала их в кучи рядом с входной дверью.

Настала ночь. Она упала в кресло. До нее донеслись обрывки разговора. Женщина говорила, что она опасается за Эльзу – девочка слишком наивна, как она справится. Она еще так молода, что не понимает правил игры. В этом ее проблема, она слишком доверяет людям. В наши дни все наивны, возразил отец, даже самые циничные и практичные из нас. Женский голос – ее мать – ничего не ответил. А потом мать заплакала.

Что приносило ей радость? Музыка, песни детства, лицо любимого человека, вид, на который она во что бы то ни стало должна взглянуть еще раз, прежде чем уйти. Она подошла к окну, вернулась к кухонному столу, схватилась за него как одержимая, как бы умоляя удерживать себя и не отпускать; но с ужасом опустила руку. Она была готова. Посмотрела на часы; времени за полночь. Они ворвались с автоматами, крича во все горло; она боялась, что разбудят соседей, они угрожали снова обрить ей голову, отомстить за то, что она их оставила. Ей некому было позвонить, не с кем поговорить – Ян бы не понял, он никогда ее не понимал. Она принялась расхаживать по квартире, раскачиваясь из стороны в сторону. Стены все ближе смыкались вокруг нее, она ходила от одного конца квартиры к другому, будто ступая по узким строительным лесам; упиралась в стены, отскакивала от них. Ноги не слушались; она с трудом их переставляла и хлопала себя по бедрам, чтобы заставить двигаться вперед. Ей показалось, что где-то надоедливо звонит телефон. Она остановилась. Ее одолела слабость. Судорога пронизала желудок и переместилась в нижнюю часть поясницы. Она покрылась тонким слоем пота, чувствовала его на лбу, на спине, на шее, на щеках.

Все эти годы она много раз желала смерти. Даже в юности. И в Швейцарии. Кому-то было нужно, чтобы она жила. Она не позволяла никому заботиться о себе, но что-то внутри нее не хотело умирать, это она тоже знала. Не потому, что хотела чего-то достичь и ей нужно было больше времени. Не потому, что думала о семье, которая снова появится у нее однажды. Что поддерживало в ней жизнь? Это было загадкой. Не только приказ родителей, заставивших ее жить, не только смутная ответственность, которая тайно связала ее по рукам, – дело было не только в этом договоре, хотя именно такую историю она себе рассказывала. Она не знала, что ее защищало. Но боль вернулась, жестокая боль, лишенная причины и смысла; прежде она не чувствовала ничего подобного по отношению к чему-то или кому-то и не хотела больше страдать. Я устала, мама, хотела сказать она и услышала, как та коротко недоверчиво засмеялась.

Она закрыла глаза, чтобы разглядеть ее повнимательней, но тщетно; она повторяла эти попытки, но вскоре не различала уже и го´лоса. Встала, подошла к окну и распахнула его настежь.

В детстве у нее была мечта: рвануть что есть мочи через гостиную и с разгона перемахнуть балконную решетку, воспарить между небом и землей, хотя бы на мгновение преодолев силу притяжения. Это мечты о полете, сказал ей Ян. Она расправит крылья и полетит в нескольких метрах над землей, над улицами, которые любила, обогнет Дизенгоф и уйдет вправо, на Ибн-Гвироль, перелетит через шоссе на небольшой высоте и продолжит по прямой, к улице Шауль га-Мелех, зависнет ненадолго в воздухе, а затем упадет, нырнет к земле и покончит со всем этим. Просто покончит. Она не думала о боли, не боялась, что потерпит поражение; она знала, что все у нее получится, – точно так же, как предугадывала наперед другие события в своей жизни в тот момент, когда запрещала себе не знать. Она посмотрела на улицу, завороженная молнией, полыхнувшей за окном. Глаза горели. На мгновение стало темно. Она задумалась, затем подошла к рубильнику за дверью, подняла выключатель и вернулась внутрь. Она знала: пора. Окна в здании были звукоизолированы. Никто не слышал крика, прорезавшего воздух, никто не увидел черной фигуры женщины-птицы, мелькнувшей, как метеор, посреди ночи.

30

В 1981-м, ближе к концу учебного года, мы подарили ей книгу Дэвида Аттенборо «Жизнь на Земле». Она явно не ожидала такого проявления благодарности. Не рассчитывала, что мы разгадаем ее тайные желания. На мгновение нам показалось, что она обрадовалась – обрадовалась вниманию, как далекая родственница на семейном торжестве, которая вдруг видит, что и ей не забыли приготовить подарок и даже угодили ее вкусу. Меня по сей день удивляет, что мы осмелились подарить ей эту книгу. Поняла ли она в тот момент, что мы любили ее? Какой смысл иначе дарить подарки? Что это было, если не признание в любви? Она что-то поняла и, скорее всего, прогнала догадку прочь. Но на краткий миг позволила себе быть любимой. В конце последнего урока, за считаные мгновения до того, как расстаться навсегда, мы захотели переместиться с ней в мир, где допускались разговоры о любви: «Это вам, мы кое-что для вас приготовили».