Учительница - [42]

29

Галлюцинации были ей несвойственны. Ведь она была человеком рациональным, даже слишком трезвым. Она не стала посмешищем, над ней никогда не насмехались, но она больше не замечала того, что было перед ее глазами. Старые, знакомые тени наполнили улицу. Они напоминали людей, которых она когда-то уже встречала, но вместо того чтобы приветствовать ее с распростертыми объятиями, эти люди угрожающе размахивали руками, у нее за спиной показывали на нее пальцем, продумывали планы нападения, напоминали, что она не одна и никогда не будет одна; даже если сбежит на другой конец света, они достанут ее и там – ее возлюбленные, превратившиеся в ее ненавистников, не позволят ей замкнуться в себе; бесполезно пытаться их отогнать, бесполезно убеждать себя в том, что она их забыла; бесполезно доказывать, что они ничего не значат в ее жизни и что жизнь, которую они ей подарили, лишена смысла: они все равно явятся взыскать с нее дар, который вручили ей помимо ее воли. Ее голос дрожал и ломался; как только она закрывала глаза, потоки мыслей разъедали ее сон. Ей казалось, что кто-то бродит по дому; вскоре их стало много – словно летучие мыши, свисали они со шкафов и стен, расползались по полу и кухонной столешнице.

«Он наговорил чушь, – другие учителя пытались усмирить ее душевную бурю после стычки с директором, господином Бен-Ами, – какая разница, что он сказал, забудьте об этом, госпожа Вайс, ради вашего же блага, не тратьте на это свои силы». Но он так и не извинился, и, по правде говоря, сказанное им не подлежало прощению или искуплению. Ее молчание не приносило облегчения, ей не приходило в голову обратиться к нему лично, и от этого страдания лишь усиливались. Однажды она беззвучно подала нескольким учительницам сигнал последовать за ней в конец коридора и, после того как они пообещали ей быть крайне осторожными, вручила каждой из них по записке. В записках был указан номер главного следователя израильской полиции. Она попросила их позвонить следователю от ее имени, он уже в курсе и знает, что делать. Они не задавали лишних вопросов, опасаясь спровоцировать ее реакцию и предать доверие. Она намекнула, что, по ее мнению, закон будет на ее стороне. Она пробыла в Израиле достаточно долго и понимала, что уголовное право здесь соблюдается со всей серьезностью, а ее преследуют беспричинно. Она призывала их помочь разыскать преследователей и оградить ее от их посягательств.

Впервые она заговорила о преследователях и преследуемых. Впервые открыла посторонним что-то о не прекращающейся внутри нее войне. Впервые поняла, насколько слаба. Она не хотела, чтобы ее заставили уйти. Никто и не заставлял ее уходить, но, возможно, она предвидела свое изгнание задолго до того, как потенциальные гонители осознали свои скрытые или явные намерения, и, по сути, уже была изгнанницей, заранее изгнав саму себя.

Она потеряла самообладание. Ее неудержимое волевое упорство позволяло ей кое-как скрыть беспомощность. Но она была напугана до смерти. Она сражалась за собственную душу и вербовала других в свою армию, но они были слишком чужими, слишком далекими и не смогли успокоить ее, доказать, что все поправимо. Она была безутешна; никто не мог объяснить, что за ней никто не гонится и что ей срочно необходим врач, а не полицейский. В очередной раз нужно было поддакивать ей, подчиняться ее указаниям, уважать пожелания, доказывать, что они серьезно относятся к ее жалобам и пытаются найти преследователей. Но в любом случае они ее потеряли. Они пожимали плечами в учительской, говорили, что она психопатка, что потеряла рассудок. Слепота внимала слепоте, никто до нее не докричался и за нее не заступился; она же, со своей стороны, не объяснила ни единой живой душе, как ориентироваться в лабиринтах ее сознания.

Она вышла во двор. Заброшенная скамейка в глубине сада блестела бусинами дождя. Она вытерла ее насухо и села, растерла пальцы, согревая их своим горячим дыханием, достала из кожаной сумки сэндвич с яйцом, который приготовила в то утро, развернула полиэтилен и застыла. Она не чувствовала голода. Дождь усиливался. Она забыла зонтик в классе и подумала вернуться, но ей не хотелось снова видеть их лица. Она их ненавидела. Теперь она могла признаться в открытую, по крайней мере себе. Они не раздражали ее, это слово было бы слишком легковесно; в ней закипала гремучая смесь ярости и неприязни. Она не хотела видеть никого из них, не хотела доверять им ничего сокровенного. Никто не интересовал ее, никто не трогал ее сердца. Это было не совсем так – она это знала, но не позволяла сомнению закрасться в душу. Колючий дождь ударил по скамье, пропитал ее тонкое пальто и намочил волосы; она знала, что ноги ее больше не будет в этом месте. Слово «никогда» гудело как церковный колокол, сотрясало клокочущий в ней вулкан, в котором некогда бурлило нечто похожее на страсть, а теперь чернела тьма – тьма в конце туннеля, выход из которого был только один. Она хотела умереть. Она осознавала свое желание как никогда. Знала, что это конец; поняла это еще накануне ночью, когда проснулась, встала и, прежде чем вернуться в постель, украдкой посмотрела в маленькое зеркальце, стоявшее на книжной полке в гостиной рядом с косметичкой. Теперь она сидела, зажав руками голову, прижимая ладони к ушам, чтобы унять гул, терзавший ее изнутри, но ничто не помогало. Долгое время она слышала лишь взрывы орудий и вопли. Постепенно расслабилась и заметила, что зубы стучат, все ее тело бьется в конвульсиях, содрогается от слез, которые скатываются вниз по щекам, размывая густой макияж; отчаянный, неумолимый плач требовал, чтобы его выпустили, дали дорогу, открыли настежь ворота. Впервые она отметила про себя, что сбегает из школы.