Учительница - [29]

– Да ну ее; выскажу все, что думаю.

Частенько для ее успокоения было достаточно обмена подобными репликами, в ходе которого она выражала свою точку зрения. И все же постепенно она сдавала. Она не выносила свеклу, этот корм для скота, – ее приходилось уговаривать как ребенка: посмотри, как ест соседка, посмотри, как эта тетя наслаждается вкуснейшим деликатесом; они кормили ее с ложечки, приговаривая, что это на самом деле другое блюдо, которое просто именуют по-разному, – и называли одно из ее любимых лакомств. Они не уступали ей и даже иной раз применяли силу, чтобы заставить ее чистить зубы. Раз в две недели звучала фраза «Мы идем в душ», которую она особенно ненавидела: скользкие деревянные доски, жалкие истерзанные тела, которые приходилось лицезреть, – тела, потерявшие вес, покрытые синяками, царапинами и красными чесоточными волдырями; впалые животы прежде пышнотелых женщин, когда-то гордившихся своими соблазнительными формами.

Они помогали ей добраться до туалета, который представлял собой одну-единственную каморку в конце барака, отгороженную от основного помещения; помогали встать в очередь, день и ночь переминающуюся напротив; сохраняли или выменивали для нее куски туалетной бумаги или тряпки. «Эльза, – сказала госпожа Адлер как-то вечером, сияя так, будто готовилась поделиться сокровенным, – я всегда знала, что ты добрая девочка». Она сказала это как раз в конце ужина, когда пора было готовиться ко сну. «Но я не хочу спать», – возмущалась она обычно в этот момент, как ребенок в детском лагере, недовольный тем, что выключают свет. Темнота, к которой их приговаривали каждый вечер в десять, тут же возвращала ее в реальность. Она заходилась в истерических припадках, бормоча бессмысленные фразы, которые постепенно становились все короче и словно душили ее, затягиваясь петлей вокруг шеи; тогда Эльза с Кларой подходили к ее кровати и наваливались ей на спину, удерживая и успокаивая, пока она не переставала дрожать и биться.

23

В моих снах Вайс была мне ближе, чем когда-либо в жизни. В первом сне она учила детей Берген-Бельзена французскому и английскому. Я увидела, как она подходила к ним, сияя улыбкой, закрывала за собой дверь, оставив за порогом промозглый ветер, и здоровалась с ними; детей было шестеро, и каждому она уделяла равную долю внимания, словно разламывая халу за субботней трапезой. Они тянулись к ней всей душой и даже после занятий не отходили от нее ни на шаг. Она позволяла им прижиматься к себе, трепала по волосам, проверяла, подстрижены ли у них ногти, не нужно ли заштопать носки, целы ли подошвы ботинок – и они знали, что она отдаст последний кусок хлеба, лишь бы помочь им и их родителям справиться со всеми невзгодами. Вот она подобрала с пола ботинок, подняла его над головой и запела: «Километр пробежали, все подошвы истоптали». Детские голоса подхватили напев, кое-как соединились и под ее дирижерством выстроились в полифонию: «Un ki ki ki un ki lo lo, un kilometre». Она проявляла недюжинную находчивость, стараясь оградить детей от происходящего и наслаждаться уроком, придумывала стишки для «мнемотехники» – так она им пояснила – и изо всех сил сохраняла беззаботный вид, чтобы дети по-прежнему верили: нормальный мир стоит того, чтобы в нем жить, и в один прекрасный день они смогут в него вернуться; да, они обязательно вернутся.

Она стремилась создать для них свою реальность, состоявшую из выученных ими слов, распаковывала весь багаж знаний, которыми обладала, – а скорее всего, и тех, о которых не подозревала.

– Слово может даровать жизнь или смерть, – сказала она им.

– Вы и правда так считаете? – спросил ее один мальчик.

– Да, разумеется. Например, когда объявляют войну или мир, приносят клятвы или обещают доставить людей с одного конца земли на другой на пароходе или самолете. Во всех этих случаях слово может спасти, а может убить.

– А когда мы просто болтаем ни о чем?

Она рассмеялась, раскинула руки и широким символическим жестом собрала всех ребят, щебеча на венгерском, английском и французском. Во сне я отчетливо различила венгерский, хотя в реальности не подозревала, как он звучит. И ясно понимала, что наяву не слышала от нее ничего, кроме молчания.

Мне казалось, что на уроках она погружается в самые сокровенные глубины языка, превращая недосягаемое в доступное. Один из ребят спросил ее, не имеет ли она в виду историю о потомках Шема, которую они проходили на уроках Торы; ведь это они сказали друг другу: «Ну-ка, построим город и башню с вершиной в небесах и прославимся», – и стоило им это сказать, как из земли вырос город. Очкастая девочка предположила, что в Вавилоне люди придумали единый язык и за это Бог до сих пор всех нас наказывает.

– Думаешь, это кара Божья?

– Мои родители говорят, что это наказание людям, которые забыли Бога.

Вместе они разучивали слова, существительные и прилагательные, предлоги и местоимения, спрягали глаголы. На ее уроках они были где угодно, только не в Берген-Бельзене. Из сведений о мире, которые обрывками перекочевали в ее память со страниц роскошного издания «Британники» – 29 томов энциклопедии гордо занимали три отдельные полки в гостевой комнате родительской квартиры, – она составила для детей словарик, чтобы они могли выбирать овощи и фрукты на рыночных прилавках, приглашать гостей на щедрое застолье, выходить на рыбалку в открытое море, устраивать пикники на свежем воздухе, составлять и решать кроссворды на тему сладостей. Сытно пообедав, дети выстраивались в шеренгу и под ее чутким руководством учились плавать, старательно отрабатывая движения кроля, брасса и баттерфляя. Гарцевали по классу, как бравые всадники, распевали веселые куплеты у костра, бегали на четвереньках за семилетней Ханой, которая так передвигалась с тех пор, как попала в лагерь; и когда, притаившись за перевернутым табуретом, она вдруг начинала грозно лаять, отвечали ей на смеси языков разных зверей, травоядных и хищников, будто и правда были теми богоизбранными видами, которые Ной взял с собой в ковчег, дабы они не были стерты с лица земли, а когда закончится потоп, их вновь выпустят на волю.