Учительница - [28]

, добавляя ему отвратительную физиологичную солоноватость. Но сейчас, когда она проводила пальцем по исцарапанному дну своей жестяной плошки, в ее действиях не было ни тени шалости. Это был жест бродяжки или доходяги.

22

Окружающие нуждались в ее участии. «Ты не позволяешь помогать тебе!» – ласково упрекали ее. Она сконфуженно улыбалась, училась принимать помощь, находила простые радости в общении с детьми, благодарила судьбу за то, что Клара и миссис Адлер попали в коложварский барак, который стал чем-то вроде их общей комнаты: Эльза спала на верхней полке деревянных нар, а они – на двух койках под ней. Такое распределение спальных мест было логичным; благодаря знакомым лицам тюремная обстановка, которую создавали набитые сеном матрасы и серые армейские одеяла, странным образом становилась чуть уютней. К своему удивлению, она обнаружила в чемодане клочки бумаги, которые мать спрятала в складках ее чулок, словно крошечные драгоценности, – это были молитвы о безопасном путешествии. Когда она успела?

Поначалу никто не обратил внимания на удрученное состояние госпожи Адлер. Но со временем оно проявлялось в ее голосе, взгляде, отсутствии интереса к разговорам; и вот настал день, когда госпожа Адлер перестала подкрашиваться и делать прическу. В тот день она проснулась на утреннюю перекличку и, сгорбившись, осталась сидеть на койке, объявив забастовку – забастовку самой себе. Она не обращала внимания на косметичку, лежавшую возле кровати, а маленькое зеркальце, с которым беседовала каждое утро, осталось в сумке, как никому не нужный хлам. Клара умоляла ее припудрить лицо, привести себя в порядок, оглядеться вокруг: «Наше положение куда лучше, чем у большинства. Все могло быть гораздо хуже». Но та не слушала. «Это бред! – гневно произнесла она. – Не знаю, о чем я думала». Эльза видела перед собой совсем другую женщину, это была уже не та госпожа Адлер, которую она знала с детства: до этого Эльза даже не представляла, каким чужим может вдруг показаться знакомое лицо. Она размышляла, действительно ли перемена произошла столь внезапно, или же она просто не хотела замечать, что происходит с госпожой Адлер, – ибо таким образом могла понять что-то о себе самой, увидеть, что прячется у нее внутри. Сердце ныло при мысли о матери; возможно, Эльза могла бы относиться к ней иначе, не судить так строго; сейчас она признавала очевидное: мать делала все, что могла, и в любом случае действовала с благими намерениями; возможно, миссия по воспитанию детей просто была ей не по плечу. Ведь, в конце концов, хоть сама Эльза и страдала какое-то время после неудачных попыток зачать, она утешалась мыслью, что природа отказывает ей в дарах, которых она недостойна, в дарах, которых не жаждала, в которых по-настоящему не нуждалась. Впрочем, последние несколько лет она в любом случае могла бы прожить лучшим образом и уж точно почаще улыбаться – если бы не поспешила уехать из Парижа, осталась еще на год, если бы не стремилась выйти замуж в таком юном возрасте. Бессонными ночами она смотрела на женщин вокруг, ощущая странную близость, возникшую между ними.

Они не позволяли госпоже Адлер валяться в постели. «Прошу тебя, встань, мама», – молила ее Клара. Разрешали ей оставаться возле койки во время переклички – при условии, что она приведет себя в порядок. Клара ее причесывала.

– Не позволяй сломать себя.

– Какая разница, лежу я или стою, разве это что-то меняет? – отвечала госпожа Адлер.

– Поверь, все имеет значение, к тому же порядок есть порядок.

Эльза не могла понять этот абсолютный порядок, который требовалось соблюдать при полнейшем отсутствии порядка; по-видимому, только так их палачи сохраняли рассудок, видя то, что творили: выдумывали законы для структурирования ада. Но госпожа Адлер чувствовала, что хаос – это хаос, она не желала делать вид, что в нем есть какой-то порядок, и была не готова его соблюдать. Эльзе даже нравилась эта маленькая война миссис Адлер, которая выявила ее лучшие стороны, насмешливое презрение аристократической матроны, у которой отняли ее мир – мир махинаций и сделок, правонарушений и обходных маневров; как бы то ни было, она сохраняла преданность этому миру, жалуясь на скуку и на окружавших ее женщин и будто надеясь, что скоро туман рассеется, она обопрется одной рукой на перила, второй – на плечо своего покойного мужа, который скончался от сердечного приступа еще в первый год войны, и вместе они вернутся в свою квартиру после очередных посиделок, на которых она напьется до потери памяти. Муж стащит с нее туфли, уложит грузное тело на кровать, и она провалится в глубокий, тревожный сон; как всегда после таких вечеринок, проснется на следующее утро, ничего не помня.

– Ты уверен, что я такое рассказывала? – удивится госпожа Адлер. – Это невозможно! Так странно, что человек может спать и одновременно бодрствовать.

– Всякое бывает, – уклончиво ответит господин Адлер, подводя итог этой церемонии посвящения в трезвость нового дня.

– Мама, так нельзя; ты абсолютно права, но так нельзя, – настаивала Клара: вот-вот могла появиться молодая крепкая тетка, со стальным блеском в глазах, в высоких сапогах и белых меховых перчатках, и отчитать ее – так же остервенело, как хлестала по щекам трехлетних детей, которые вовремя не вставали при ее появлении в бараке, или рвала молитвенник из рук пожилой женщины, не заправившей по-военному койку. – Тебе не стоит ее злить, – убеждала ее Клара.