Учитель - [15]
Сюжеты марковских стихов были, как правило, необычны, в них непринуждённо переплетались реальное и воображаемое. Можно заметить и склонность к декоративной, скажем, испанской атрибутике. Вполне различима сатира в адрес учёной братии. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходит в голову Булгаков, «Мастер и Маргарита». Мефистофельское начало, как я уже писал, было отнюдь не чуждо Маркову, и саркастический юмор его стихов очевиден любому читателю. Можно отметить ясность метров, экономную лаконичность. Андрей Андреевич, в отличие от многих модных сегодня версификаторов, знал цену и вес каждого слова. Вот два стихотворения А.А. Маркова:
В обоих случаях за парадоксальностью сюжетов, за иронией очевидно горькое размышление о жестоком времени, о моральном несовершенстве человека…
Клоп из «Пламени» вызывает в памяти целую линию в мировом искусстве, линию аллегорий, соединяющих человека и кровососущего паразита. Видимо, самый знаменитый пример — «Фауст» Гёте[62]. Вот начало песни Мефистофеля в погребе Ауэрбаха в Лейпциге в переводе Бориса Пастернака[63]:
В русской традиции этот эпизод передан великолепной, всем известной песней Мусоргского на стихи (свободный перевод из Гёте) А.Н. Струговщикова:
И т. д.
Очевидно, Марков решил вечную тему совершенно оригинально. Особенно впечатляет поток метафор в конце, музыка этих строк. В своей декламации А.А. почти выкрикивал «живуч» и делал фермату, буквально выпевал великолепное центральное «я», на котором балансирует последняя строка.
И это фантастическое, удивительное создание Гиппомонада, органично соединившее в своём имени лошадиное и философское начало[64]! Что-то вроде знаменитого Тянитолкая Корнея Чуковского, но позаковыристее. Мы особенно любили это стихотворение, и читал его Марков неподражаемо. Тогда же я сочинил музыку к Гиппомонаде, в которой можно различить влияние Бетховена среднего периода и раннего Шостаковича (разумеется, ответственность за эту музыку лежит полностью на мне). В интерлюдиях между куплетами Лошадь-философ скакала у меня по всей клавиатуре — снизу вверх, снизу вверх… Должен сказать, что в те времена я почти не писал серьёзных стихов, а те немногие, которые читал Маркову, он воспринимал с сочувствием, однажды он сказал, что пора думать о публикации. Но в то время это казалось чем-то совершенно недостижимым, да и стихов было, как я уже сказал, совсем немного, почти все они были «безбумажны», хранились в моей памяти. В то же время А.А. полностью принимал юмор по отношению к своим произведениям. Он от души смеялся над моей Балладой, в которой пародировалось сразу несколько его стихотворений, и неоднократно просил меня прочесть «усиление результата»[65]. И ещё один штрих мефистофельской линии. В те годы Марков увлекался Фантастической симфонией Берлиоза, его захватывал её неистовый, мистический романтизм, некоторая потусторонность, выраженная, в конце концов, прямым цитированием средневековой темы смерти «Dies Irae». В доме Марковых появилась лучшая по тем временам радиола «Симфония» (какой это был радиомонстр, прости Г-ди!), и во время моих визитов из неё часто звучал Берлиоз. А.А. тут же сообщал мне часть программы, относящейся именно к данному музыкальному эпизоду. Кстати, если я не ошибаюсь, Берлиоз тоже написал музыку к Гётевской «Блохе»…
Раз уж разговор зашёл о музыке, не могу удержаться и перескажу один интересный эпизод, тоже касающийся разных типов артистичности. История эта, скорее всего, неизвестна музыковедам, я услышал её из первых рук от Н.Н. Зряковского, отца моей однокурсницы Тани Зряковской. Николай Николаевич был профессором Московской консерватории, автором монументальной книги об инструментовке. Он уже давно был на пенсии, когда я его узнал. Вот его рассказ:
А.Н.Скрябин
«Был я тогда студентом композиции в классе Сергея Никифоровича Василенко. Подрабатывал иногда в оркестрах, исполняя несложные технически партии ударных, в которых только и надо, что уметь читать партитуры. Той репетиции я ждал с нетерпением. Скрябин играл свой фортепьянный концерт, Рахманинов дирижировал. Мне очень хотелось поговорить со Скрябиным, но как это сделать? И я придумал, попросил его показать, как играть на моих колокольчиках. Он подошёл ко мне, поговорил, показал… Потом началась репетиция. Скрябин за роялем. Взор его где-то не здесь, не в этом мире, на клавиатуру не смотрит и вовсе, музыка сама излучается из-под его пальцев. Рахманинов, земной, плотный, четко отбивает такт. В перерыве между частями поворачивается к Скрябину: «Саша, а ты здорово выучил свой концерт». Скрябин ничего не ответил, только посмотрел на него с изумлением».
