Учитель Дымов - [13]

Следом за шампанским приходит черёд водки, девушки отодвигают рюмки, Володя и тётя Маша опрокидывают стопку за стопкой. Олина мама пьянеет быстро, наверно, потому, что злится на Романа Ивановича, который ни разу так и не позвонил, после того как забрал из сберкассы свои десять тысяч, удачно обменённые по курсу два к трём вместо один к десяти.

— Он же на этом тысяч пять заработал, — говорил Володя, — по совести, должен был поделиться!

Женя всегда считала, что совести у спекулянтов не бывает, поэтому, услышав про сберкассу, сразу подумала, что ухажёра тётя Маша больше не увидит: наверняка он раскидал свои деньги по нескольким доверчивым женщинам, а когда собрал урожай, то посчитал бессмысленным продолжение отношений. Конечно, Женя не стала говорить об этом тёте Маше — рассказала только Оленьке. Та привычно сморщила носик — мол, я так и знала! — но Володи рядом не было, гримаска пропала зря, а Женя вернулась к своим бесконечным конспектам и учебникам, впрочем, она была уверена, что, сколько бы она ни учила, сессию все равно провалит и из мёда вылетит.

После очередной стопки тётя Маша обхватывает Володю за шею и говорит ему, не обращая внимания на двух девушек:

— Володь, я ведь дура, правда? Надо было украсть у него эти деньги, и всё! В милицию он бы все равно не пошёл, верно?

— Вы все правильно сделали, Мария Михайловна, — отвечает Володя, осторожно освобождаясь от объятий.

— А знаешь, когда тебе сорок, а денег нет, то ты вообще никому не нужна! — продолжает тётя Маша. — Вообще! Вот скажи сам: ты умный, красивый, перспективный — правильно? И кого ты выбираешь? Мою дочку! Ещё бы! Ей же восемнадцать лет! А восемнадцать — это тебе не сорок! А ты посмотри на меня, разве я хуже?

Тётя Маша встаёт и, расправив плечи, пытается выставить вперёд грудь в разрезе декольте. Она плохо держится на ногах — не схвати её Женя за локоть, упала бы.

— Спасибо, деточка, — говорит тётя Маша, — спасибо.

Тётя Маша снова плюхается на диван рядом с Володей, не обращая внимания на Оленьку, которая прижалась к нему с другого бока.

— Гони её, Володь, — говорит тётя Маша, — в конце концов, сегодня наш праздник. Эти–то даже и не знают толком, что такое Новый год!

Женя видит, как Оленька, схватив Володину стопку, резко её опрокидывает. На этот раз она морщится всем лицом — не только нос, но лоб, щеки, даже губы.

— Перестань, — говорит Володя, и Женя даже не понимает: это он Оленьке или тёте Маше.

— Ничего я не перестану. — Тётя Маша снова пытается обнять Володю, и тут Оленька вскакивает и со слезами убегает к себе.

— Что? Не нравится? — кричит ей вслед тётя Маша, пытаясь подняться. — А ведь из–за тебя вся моя жизнь, вся моя жизнь прошла впустую! Всё из–за вас, из–за двух потаскушек! — Она тычет ярко накрашенным ногтем в Женю, и Женя смотрит с удивлением: мол, меня–то за что? я‑то тут при чем? — а тётя Маша продолжает: — Как Аркаша на фронт ушёл, так и жизни никакой нет! Сначала одну расти, потом вторая припёрлась на мою голову! Думала, вырастут, свалят куда–нибудь! Так ведь нет! Ты зачем, дура, в мёд поступала, если тебе там даже общежития не дали? Шла бы куда–нибудь ещё, уехала бы в другой город, хоть на край света — лишь бы от меня подальше! И этих двух с собой забери, чтобы я не видела их больше! Ненавижу, ненавижу вас всех, — шепчет тётя Маша и внезапно заходится в судорожных пьяных рыданиях.

— Надо отвести её в ванную, — говорит Володя.

Но Женя уже ничего не слышит, в ушах её стоит истошный крик: хоть на край света, лишь бы от меня подальше! А в самом деле, чего уж там, если куда подальше, то прямо сейчас подойти, открыть окно и сигануть вниз, пока Володя и выбежавшая из комнаты Оленька успокаивают тётю Машу в ванной. А что? Тоже выход, а другого, в сущности, и нет, потому что сессию она завалит, из мёда с позором вылетит, вот и хорошо, уедет тогда в другой город, пускай тут Володя с Оленькой поженятся, пусть живут сами по себе, а она… она будет где–то далеко… но… если она не может жить без Володи, тогда зачем вообще жить?

Как только Женя подходит к окну, Володя кричит из ванной: Женька, принеси ещё полотенце! И она бежит к комоду, открывает ящик, ищет что похуже: самой ведь потом отстирывать.

Сессию Женя всё–таки сдала: хоть и с тройками, но с первого раза. В первый день каникул она стоит напротив витрины продуктового: сколько же всего появилось! Но по каким ценам! Кило сахара — пятнадцать рублей, кило кофе — семьдесят пять рублей, кило гречки — двадцать один рубль. Может быть, и дешевле, чем было в Особторге, но все равно — страшно дорого.

Вот так и выглядит моя жизнь, думает Женя, поворачивая прочь от магазина, все, что мне хотелось бы, — рядом, но недоступно. Либо за стеклом, либо по той цене, которую я не могу уплатить. А что бы мне хотелось? Свой угол, свою семью, любимого. А мне все это показывают только на витрине: вот квартира, но не твоя, вот любимый, но не твой, вот мама — ну какая–никакая, но мама, живая мама! — и та не твоя!

С тётей Машей после новогодней ночи Женя не обмолвилась и тремя словами; да, впрочем, и раньше Оленькина мама не слишком была разговорчива с племянницей, а тут ещё сессия, так что Женя была рада бывать дома поменьше и сидеть в библиотеке допоздна.