Учитель Дымов - [15]

— Ну, рассказывай… что там у тебя случилось?

2

За всеми предотъездными хлопотами Оленька не забывала главное. Пакуя свои туфли и перешитые мамины платья в довоенный чемодан, купленный ещё отцом, уговаривая Женьку не брать с собой так много книг, всплакнув над своими детскими куклами, последний раз засыпая в своей детской кровати, тайком целуя папину фотографию в маминой комнате и прощаясь с мамой в прихожей их квартиры, Оленька помнила: она уезжает из Москвы, чтобы стать ещё счастливей. Ведь она теперь жена, она вышла замуж за самого лучшего на свете мужчину, за человека, который любит её и которого любит она! Во всех фильмах именно в этом и заключался счастливый конец: любимые соединялись, сюжет прекращался, впереди их ждало только безоблачное счастье, бесконечное, как вечность после финального титра. Вот и сейчас зачарованная принцесса дождалась своего принца, ещё немного, и он посадит её на коня и увезёт в своё далёкое королевство.

Оленька ехала навстречу счастью, но, когда они сели в плацкартный вагон, она впервые заподозрила, что сбилась с пути: ведь в мечтах она представляла, что они будут путешествовать в таком же купе, в каком она когда–то ездила с родителями в Крым. Оленька давно уже забыла дорогу в эвакуацию, как всегда старалась забывать то, что мешало ей быть счастливой, и потому путешествие в поезде так и осталось для неё детским ожиданием каникул, предчувствием лета, моря и солнца, и плацкартный вагон, пахнущий застарелым потом, грязной одеждой и немытой чужой плотью, заставил померкнуть те картины безоблачной жизни, которые Оленька рисовала себе последние недели.

Тогда она ещё не знала, что в Куйбышеве ей предстоит полтора месяца унизительных скитаний по общежитиям с их запахами забившейся канализации, сырости, плесени и неуюта, ей, никогда не жившей в коммуналках, придётся слушать ночные крики пьяных соседей, узнать, как выглядит утренняя очередь в душ и туалет, и открыть для себя общую кухню, пахнущую прокисшей едой и медленно тлеющей сварой.

Желание быть счастливой, которым Оленька так дорожила, не выдержало встречи с тем, что было повседневной реальностью для миллионов её сограждан, ей показалось, что она спустилась в ад, где её тоска и отчаяние только усиливались при мысли, что именно сейчас, во время своего медового месяца, она и должна быть счастлива, что именно этого счастья она и ждала всю свою жизнь.

Оказалось, что все Олино счастье осталось в Москве, для него не нужны были туфли и платья, для него не нужна была даже любовь — оно возникало просто от того, что утром можно было, толком не проснувшись, брести в одной ночнушке в ванную, плеснуть в лицо тёплой водой, зевнуть и потом, никого не стесняясь, пойти на кухню — на свою собственную кухню! — на кухню в отдельной квартире, где у неё есть своя собственная комната, где есть своя ванная и свой туалет, куда не ходят чужие! Только это и было настоящим счастьем, настоящей жизнью, той, которой ей, Оле, и было предназначено жить.

Когда–то, давным–давно, она обещала погибшему папе, что будет такой, какой он хотел её видеть, — умной и красивой, но главное — счастливой. Шесть лет она держала слово, но теперь, в самый неожиданный момент, ей было стыдно сознаться, что силы оставили её. Но я ведь не виновата в этом, шептала она себе, затыкая пальцами уши, чтобы не слышать ругань и скрип кровати за стеной, я не виновата, я по–прежнему хочу быть счастливой, но я не могу, я никогда не смогу быть счастлива здесь.

Как же так получилось? — спрашивала себя Оленька и снова и снова вспоминала тот Новый год, когда в своей комнате она так же затыкала уши, чтобы не слышать маминых пьяных криков и этих страшных слов — хоть на край света, лишь бы от меня подальше!

Так был разрушен кукольный домик её детства, так мама, её собственная мама, изгнала Оленьку из её волшебного двухкомнатного дворца, где она только и могла быть счастлива. И вот, давясь рыданиями, Оленька клялась себе, что больше никогда, никогда не вернётся в Москву, не переступит порог дома, где её так предали!

Оленька впервые жила в общежитии, и вместе с тем она впервые оказалась совсем одна: Женя устраивалась в Куйбышевский мёд, а Володя, прибыв на место, выяснил, что для преподавания химии в авиационном институте нет даже самого необходимого. С утра до ночи он пропадал на работе: выбивал в бухгалтерии деньги на оплату реактивов, объяснял стекольщикам, какая химическая посуда нужна ему для лабораторных, требовал от хозчасти обеспечить нормальную работу вытяжки, а вернувшись домой, садился готовиться к лекциям, с каждым днём нервничая все больше.

Согласившись в своё время на предложение КуАИ, Володя даже не подумал, что все его представления о работе преподавателя были получены из глубины студенческой аудитории: он не знал, как спланировать лекцию, как распределить материал по семестру, не знал даже, как принимать зачёты или экзамены.

В ночь перед своим преподавательским дебютом он долго не мог уснуть. Выйдя покурить в коридор (Оленька запрещала дымить в комнате), он напряжённо замер у тёмного окна и вдруг вспомнил свою первую атаку, предательскую дрожь перед рассветом, внезапное опьянение многоголосого «ура!», то волшебное и страшное чувство, когда твои ноги словно сами бегут по чавкающей глине, рот сам разевается в крике, а руки… руки сами делают важное дело убийства себе подобных. Памятью о мелком осколке, встреченном где–то в Польше, заныла левая нога, и Володя, прихрамывая, вернулся в комнату.