Училище на границе - [21]

Мой плосконосый товарищ по тумбочке уже начал раздеваться. Он вытащил из-под кровати свою сумку и загородил проход между нашими кроватями. Теперь, после того как Богнар ушел, в спальне началось хождение туда-сюда, поднялись шум и возня; слышались разговоры в полный голос, вдали, окон через восемь от нас, возник спор и быстро оборвался потасовкой. Я перешагнул через сумку, но тут услышал голос соседа:

— Ты куда?

Я удивился: до сих пор этот парень с приплюснутым носом был весьма немногословен. Теперь же он посоветовал мне раздеться, лечь в постель и не соваться куда не просят, чтобы не нажить неприятностей. Все это он сообщил мне в грубых, самых что ни на есть непристойных выражениях. Но все же я послушался его. И не только потому, что был на голову выше и полагал, впрочем ошибочно, что справлюсь с ним одной левой, но и потому, что вообще решил воздержаться от каких-либо действий, пока не разберусь что и как и не усвою здешних обычаев. Я заметил уже, что непристойная ругань здесь в порядке вещей. Очень скоро я смогу ориентироваться тут, думал я, и тоже ошибался.

Я разобрал постель и разделся. После ухода Богнара прошло не так уж много времени. Шум усиливался. Потом в длинной спальне снова разом воцарилась осязаемая, мертвая тишина. За две секунды до этого у дальней двери раздался сигнал тревоги, тс-с, тс-с, тс-с, и тут же стих. Сигнал немного запоздал. Шульце уже успел войти. Он принял дежурство от унтер-офицера Богнара и теперь стоял спиной к умывальне в самом конце длинных рядов кроватей, над лежавшими навзничь на полу Цако и Габором Медве.

Он не смотрел на них. Его усы чуть дернулись, и он сказал:

— Auf die Plätze![9]

«Auf die» он произнес тихо и членораздельно, но затем, когда он в ярости рявкнул «Plätze», его лицо застыло в гримасе: усы так и остались вздернутыми, а водянистые глаза вылезли из орбит. Все, кто еще не успел, бросились к своим кроватям и, повернувшись к нему, окаменели.

С этого-то и начался сущий кавардак в нашей жизни. Если раньше я чего-то не понимал, то теперь опустился такой густой туман — тут Медве был прав, — что все вконец спуталось; прошла не одна неделя, прежде чем я сориентировался настолько, чтобы отыскать по крайней мере свой собственный нос. Но это уже был не мой нос. И я был уже не я. Во мне не осталось ничего, кроме беспрерывного скулежа и судорожного внимания; я пытался постигнуть, чем я должен стать, чего от меня хотят. Мы долго не могли этого понять; Медве постигал это тяжелее и дольше всех остальных.

10

Пали Цако первый смекнул что к чему. В тот день, когда разноглазый четверокурсник орал и пытался нас наставлять, он отсутствовал. Вернувшись позже из умывальни, голый по пояс, он со всеми по очереди перезнакомился, а сопровождавший его Формеш рассказал ему о сквернослове в тиковой форме.

— Он так и сказал? Нет, правда, так и сказал? — вдруг прервал его Цако.

— Так.

Цако обвел нас глазами. Встретился взглядом с Тибором Тотом, с Орбаном, со мной:

— Вы дали ему по морде? — снова повернулся Цако к Формешу.

— Нет, — ответил Формеш.

Цако вновь повернулся к безучастному Тибору Тоту.

— Куда он пошел? — возмущенно спросил он. — Вы не видели, куда он пошел?

Мы не видели. И Формеш не видел. Цако решительно направился к двери, словно в таком виде, без рубашки и кителя, вознамерился догнать разноглазого. Вопросы он нам задавал дружеским тоном, но чувствовалось, что он зол не на шутку, прямо-таки побагровел от злости.

Он выглянул в коридор, потом вернулся.

— Ладно, — сказал он и быстро пошел к кровати за кителем и рубашкой. Стал торопливо одеваться. Китель упал на пол и запачкался. Увидев на нем грязь, Цако достал платяную щетку и занялся чисткой.

Жаль, меня здесь не было, говорил он всем своим задиристым видом. Я тоже подумал: жаль, что его здесь не было.

Вечером в столовой после ужина Габор Медве показал ему разноглазого четверокурсника. Когда мы выходили из столовой, он шепнул:

— Смотри, вон он.

— Кто? Что? — взглянул на него Цако.

Медве объяснил.

— Бог с ним, — сказал Цако.

— Надо бы что-то сделать.

— Нельзя, — покачал головой Цако.

— Почему?

Они прервали разговор; пора было выходить в коридор строиться. Только много позже в спальне перед отбоем Цако рассказал о том, что узнал во время ужина. Бить четверокурсника нельзя — наоборот, его надо слушаться, как старшего по званию.

— Вот уж чушь так чушь, — сказал Медве, лишь вполуха слушавший своего разговорчивого соседа. Цако с бившей через край задушевностью рассказывал разные смешные истории о своей семье, о своем житье-бытье, о родственниках, о тетушке, которую он называл по имени, о друзьях и двоюродных братьях так, словно речь шла о давних общих знакомых.

— Почему чушь? — Цако взглянул на Медве. — Мы ведь тоже будем четверокурсниками.

Медве ответил, что к тому времени этот разноглазый тоже станет старше и, значит, сможет точно так же нагло обращаться с нами, и по морде мы ему никогда в жизни не дадим.

— Верно! — воскликнул Цако рассмеявшись и тут же отказался от своих аргументов. — Выходит, я глупость сморозил, — сказал он и, дружелюбно улыбнувшись Габору Медве, тотчас обезоружил своего кареглазого соседа.