Ученица. Предать, чтобы обрести себя - [71]

Это понимание захватывает меня врасплох. Несколько минут не могу прийти в себя. Поднимаюсь с постели, беру дневник и делаю то, чего никогда прежде не делала: описываю все, что случилось. Пишу не расплывчатым, неопределенным языком, как раньше. Не прячусь за намеками и предположениями. Пишу то, что помню: «Был один момент, когда он силой вытащил меня из машины: зажал мне обе руки над головой, и у меня задралась рубашка. Я просила позволить мне поправить одежду, но он, казалось, меня не слышал. Он просто смотрел на это, как настоящий бандит. Хорошо, что я такая маленькая. Если бы я была больше, в тот момент просто разорвала бы его на месте».

– Не знаю, что ты сделала с рукой, – сказал на следующее утро отец, – но мне такой работник не нужен. Можешь возвращаться в Юту.

Дорога до университета оказала на меня гипнотическое воздействие. Когда я доехала, воспоминания о предыдущем дне полностью изгладились.

Но они снова всплыли в памяти, когда я проверила электронную почту. Там было письмо от Шона. Извинения. Но он уже извинился в моей комнате. Шон никогда не извинялся дважды.

Я вернулась к своему дневнику и сделала другую запись, рядом с первой. Пересмотрела свои воспоминания. Мы просто не поняли друг друга, писала я. Если бы я попросила его, он бы обязательно остановился.

Но каким бы мне ни запомнилось это событие, оно изменило все. Думая об этом сейчас, я поражаюсь не тому, что случилось, а тому, как это описано. Где-то внутри хрупкой раковины, которую я возвела вокруг себя, притворяясь неуязвимой, горела искра.

Вторая запись не так расплывчата, как первая. И обе важны – мои слова против его. В этом была определенная честность: я не стала ничего исправлять или вырывать страницы. Признать неопределенность – значит признать слабость, беспомощность и все-таки поверить в себя. Это слабость, но в ней есть сила: убежденность в своей способности жить по собственным правилам, а не по чужим. Я часто думала, что самые сильные слова той ночью родились не из гнева и ярости, а из сомнения. «Я не знаю. Я просто не знаю».

Я не знала точно, но отказывалась уступать тем, кто утверждал, что знает. Я никогда себе такого не позволяла. Мою жизнь рассказывали за меня другие. Их голоса были сильными, сочувственными, абсолютными. Мне в голову не приходило, что и мой голос может быть таким же сильным.

23. Я из Айдахо

Через неделю в воскресенье один мужчина в церкви пригласил меня поужинать. Я отказалась. Через несколько дней меня пригласил другой. Снова отказалась. Не могла согласиться. Я не хотела, чтобы кто-то находился рядом со мной.

До священника дошли слухи о том, что в пастве есть женщина, которая не стремится к браку. Его помощник подошел ко мне после воскресной службы и сказал, что священник хочет поговорить со мной в своем кабинете.

Когда я пожимала священнику руку, запястье мое болезненно заныло. Священник оказался мужчиной средних лет с круглым лицом и темными, аккуратно причесанными волосами. Голос у него был мягким, словно шелк. Похоже, он уже все про меня знал. (Наверняка знал: Робин ему рассказала.) Он сказал, что мне нужно обратиться в психологическую службу университета – это поможет понять, что я смогу обрести радость вечного брака с праведным мужчиной.

Он говорил, а я сидела молча, словно бревно.

Священник спросил о моей семье. Я не ответила. Я уже предала их, отказавшись любить. Единственное, что могла сделать теперь, это промолчать.

– Брак угоден Богу, – сказал священник и поднялся.

Разговор закончился. Он попросил меня зайти к нему в следующее воскресенье. Я сказала, что зайду, но знала, что не сделаю этого.

С трудом добралась до квартиры. Всю жизнь меня учили, что брак угоден Богу, что отказ от брака – страшный грех. Я всегда была покорна Богу, но не готова к браку. Хотела детей, семью, но знала, что этого никогда не будет. Я не способна. Не смогу быть рядом с мужчиной, не презирая себя.

Я всегда морщилась при слове «шлюха». Оно казалось грубым и старомодным даже мне. И хотя про себя я посмеивалась над Шоном, который часто его повторял, но давно привыкла определять этим словом себя. Его старомодность лишь усиливала ассоциацию: это слово я слышала только по отношению к себе.

Когда мне исполнилось пятнадцать и я начала красить глаза и пользоваться блеском для губ, Шон сказал отцу, что слышал в городе сплетни обо мне, что у меня плохая репутация. Отец сразу же решил, что я беременна. Ему не следовало разрешать мне играть в театре. Он орал на маму, но мама сказала, что я хорошая, скромная девочка. А Шон ответил, что не знает ни одной по-настоящему скромной девушки и все эти так называемые скромницы обычно оказываются хуже всех.

Я сидела на кровати, прижав колени к груди, и слушала их крики. Разве я беременна? Я не знала. Вспоминала все свое общение с мальчиками, все взгляды, все касания. Подошла к зеркалу, подняла рубашку и провела пальцами по животу, исследуя его дюйм за дюймом. Может быть, это правда?

Я ни разу не целовалась с мальчиками.

Я присутствовала при родах, но понятия не имела о процессе зачатия. Отец и брат орали, а я не могла защитить себя, потому что не понимала обвинений.