Ученица. Предать, чтобы обрести себя - [70]

– Ты пойдешь со мной, – повторяет Шон.

Он выбирается из машины, обходит ее и открывает мою дверцу. Старомодная, почти галантная вежливость.

– Я не хочу, – твержу я.

– Не хочешь, чтобы твой дружок увидел тебя такой красавицей?

Шон улыбается и тычет в меня пальцем. Он странно смотрит на меня, словно говоря: «Ты именно такая! Ты можешь притворяться другой. Казаться лучше. Но на самом деле ты такая!»

Шон начинает хохотать, дико, громко, словно происходит что-то смешное, но ничего такого не происходит. Все еще смеясь, он хватает меня за руку и тянет вверх, словно желая перекинуть через плечо и понести, как пожарный. Я не хочу, чтобы Чарльз видел меня такой, поэтому решаю положить конец игре.

– Не трогай меня, – тихо произношу я.

Произошедшее потом размылось в моей памяти. Я вижу лишь отдельные кадры: перевернувшееся небо, приближающийся ко мне кулак, странное, дикое выражение глаз мужчины, которого я не узнаю. Я вижу свои руки, вцепившиеся в руль, чувствую сильную хватку на ногах. Что-то щелкает в моей щиколотке, раздается громкий звук. Я теряю хватку. Меня вытаскивают из машины.

Спиной я чувствую холодный асфальт. Камешки впиваются в кожу. Джинсы сползают с бедер. Я чувствую, как они стягиваются с меня дюйм за дюймом. Шон тащит меня за ноги. Рубашка у меня задралась. Я вижу себя лежащей на асфальте, вижу бюстгальтер и застиранные трусы. Я хочу прикрыться, но Шон удерживает мои руки над головой. Я лежу, чувствуя, как холод охватывает меня. Словно со стороны я слышу собственный голос, дрожащий от слез. Будто это не я, а кто-то другой умоляет Шона отпустить меня.

Шон вздергивает меня и ставит на ноги. Я вцепляюсь в свою одежду. А потом сгибаюсь пополам, потому что Шон заламывает мне руку за спину. Я уже не могу согнуться больше, но все равно сгибаюсь. Нос мой едва не касается асфальта, и тут позвоночник начинает выгибаться. Я пытаюсь удержать равновесие, пытаюсь оттолкнуться ногами, но когда весь вес приходится на щиколотку, раздается хруст. Я кричу. Все поворачиваются в нашу сторону. Люди подбегают посмотреть, в чем дело. Я тут же начинаю хохотать – и это дикий, истерический хохот. Несмотря на все мои усилия, он напоминает крик.

– Ты пойдешь, – говорит Шон, и я чувствую, как хрустят кости запястья.

Я вхожу вместе с ним в ярко освещенный магазин. Смеюсь, когда мы проходим ряд за рядом, собирая все, что он хочет купить. Смеюсь над каждым его словом, пытаясь убедить всех, кто находился на парковке, что это была всего лишь шутка. Наступаю на покалеченную ногу и почти не чувствую боли.

Чарльза мы не видим.

Обратно едем молча. Надо проехать всего пять миль, но мне они кажутся пятьюдесятью. Мы приезжаем. Я ковыляю к мастерской. Отец и Ричард внутри. Я и раньше прихрамывала из-за пальца, так что моя новая хромота не так заметна. Но Ричард бросает взгляд на мое лицо с разводами грязи и слез и понимает, что что-то не так. Отец не замечает ничего.

Беру свой шуруповерт, а левой рукой пытаюсь взять шурупы. Не могу завинчивать шурупы нормально, а на одной ноге трудно удержать равновесие. Шурупы сыплются на пол, оставляя на крашеном железе длинные неровные следы, словно ленты серпантина. Я порчу два листа, и отец отправляет меня домой.

Произошедшее потом размылось в моей памяти. Я вижу лишь отдельные кадры: перевернувшееся небо, приближающийся ко мне кулак, странное, дикое выражение глаз мужчины, которого я не узнаю.

Вечером пытаюсь что-то нацарапать в своем дневнике. Забинтованная рука страшно болит. Спрашиваю себя, почему он не остановился, когда я его просила. «Мне казалось, меня избивает зомби, – пишу я. – Он меня словно не слышал».

В дверь стучится Шон. Я прячу дневник под подушку. Он входит. Плечи его опущены. Это была игра, очень тихо говорит он. Он не представлял, что сделал мне больно, пока не увидел, как я прижимаю руку к груди. Осматривает мое запястье, щиколотку. Приносит мне лед, завернутый в полотенце, и говорит, что в следующий раз я должна сказать ему, когда что-то пойдет не так. Он уходит. Я возвращаюсь к своему дневнику. «Неужели это действительно была лишь игра? – пишу я. – Неужели он не чувствовал, что причиняет мне боль? Я не знаю. Я просто не знаю».

Начинаю разговаривать с собой, потому что уже сомневаюсь, действительно ли говорила понятно: что я прошептала, а что прокричала? Решаю, что, если бы попросила иначе, более спокойно, он остановился бы. Твержу это, пока сама не начинаю себе верить – и случается это очень быстро, потому что я хочу верить. Утешительно думать, что все дело во мне, – это значит, что смогу со всем справиться сама.

Откладываю дневник и ложусь в постель, твердя все это, как стихотворение, которое решила выучить наизусть. И я почти уже выучила, как вдруг декламация прерывается. Перед моими глазами картинки – я лежу на спине, мои руки удерживают над головой. А вот я на парковке. Смотрю на свой белый живот, потом вверх, на брата. Выражение его лица забыть невозможно. В нем нет ни гнева, ни ярости. Никакой ярости. Только непередаваемое наслаждение. А потом начинаю понимать, хотя и сопротивляюсь этому: источник наслаждения – мое унижение. Это не случайность. Такова была цель.