Убийство времени. Автобиография - [55]

Но это был не конец истории. Наука и здравый смысл не так просты, самодостаточны и безошибочны, как предполагали критики их философских надстроек, в том числе и я сам. Существует не один здравый смысл, а множество таковых (я спорил с Остином по этому поводу, но не смог его убедить). Точно так же нет и единственного пути познания в виде науки — таких путей много, и прежде чем они были разрушены западной цивилизацией, они были эффективны в том смысле, что помогали людям выжить и делали их существование постижимым. Да и сама наука содержит конфликтующие между собой разделы с разными стратегиями, результатами и метафизическими кружевами. Это некий коллаж, а не какая-то система. Больше того, исторический опыт и принципы демократии предполагают, что науку стоит держать под контролем общества. Научные учреждения не «объективны» — ни они, ни продукты их деятельности не являются для публики чем-то крепким, как скала, или чем-то похожим на путеводную звезду. Они часто смешиваются с другими традициями, подпадают под их влияние и, в свою очередь, влияют на них. Ключевые научные движения вдохновлялись философскими и религиозными (или теологическими) сантиментами. Материальные выгоды от науки вовсе не очевидны. Верно, что они и в самом деле велики. Но у науки есть также и огромные недостатки. Кроме того, роль абстрактной категории «наука» в производстве этих преимуществ отнюдь не ясна.

Я преклоняюсь перед Иоганном Нестроем, австрийским драматургом XIX века, писавшим комедии на диалекте. Его куплеты, монологи и пьесы повествуют о самых обыкновенных ситуациях, но он представляет эти ситуации в слегка разбалансированном виде. Такое представление вызывает смех — это еще одно довольно обычное, «нормальное» явление. Что мне представляется занимательным в Нестрое, так это то, что нагромождение нормальностей постепенно приобретает зловещие черты. Нестрой использует простейшие средства (например, переход с диалекта на высокий немецкий и обратно), чтобы показать претенциозность, обман, а может быть, и природную жуликоватость всего этого мира. Я прочел почти все сочинения Нестроя, и не по разу, а многократно, и я много раз бывал в театре, где ставились его пьесы. У меня всегда было чувство, что я наблюдаю очень особенное явление, которое может быть применено и к области научного жаргона. Карл Краус также использовал этот феномен, чтобы показать звероподобие, таящееся за рекламным объявлением, газетной заметкой или глубокомысленным рассуждением. Как и Остин, он призывал людей читать буквально, слово за словом, то, что находилось у них перед глазами. Но в отличие от Остина, он обнаруживал бесчеловечность, а не простую бессмыслицу.

Подобным же образом дадаисты обходились с утонченными, но бесчеловечными мыслями — они спускали их на землю и дальше, в канализацию, из которой они произросли. После разрушения языка, который подвергся таким манипуляциям, они выстраивали его заново, открывая, на что он способен, если использовать его просто и с воображением. В книге «Наука в свободном обществе» я писал: «После этого диагноза дадаистские упражнения обрели другое, более зловещее значение. Они открыли пугающее сходство между языком международных торговцев, философов, политиков и самыми грубыми инстинктами. Восхваления благородства, патриотизма, истины, рациональности, честности, которые звучат в наших школах, церковных храмах, на встречах политиков, незаметно превращаются в бормотание, а произносящие их люди становятся неотличимы от хрюкающих свиней»[64]. Следуя примеру Нестроя и дадаистов, я избегал научных методов представления каких-либо взглядов и стал использовать обыкновенный стиль речи, а также язык шоу-бизнеса и дешевого чтива. (Впоследствии это привело к проблемам с переводчиками. Они были натренированы обнаруживать ясные идеи за озадачивающими словами и, путая идеи со своими задубелыми воспоминаниями о лозунгах, принятых в профессии, превратили мой текст в кладбище.)

Этот коллаж был закончен примерно за год. Я прочел две корректуры и решил было, что теперь наконец-то смогу заняться другими вещами. В конце концов, я сказал всё, что когда-либо хотел сказать. Но я очень сильно ошибался.

До сих пор я спорил с небольшими группами людей, большинство из которых были моими близкими друзьями. Они редко со мной соглашались. Но они слушали меня внимательно, и их критические замечания, по крайней мере, были направлены на верную цель. Читая рецензии на книгу, я впервые в жизни встретился с чистой и обыкновенной безграмотностью. Я не сразу это осознал. Позабыв подробности моего коллажа и ленясь проверять написанное, я часто верил критикам на слово. Так что когда рецензент писал: «Фейерабенд утверждает Икс», я думал, что я действительно утверждал «Икс», и пытался защищать это утверждение. Однако во многих случаях я изрекал не Икс, а нечто прямо противоположное. Неужели мне было безразлично то, что я написал? И да, и нет. Я и в самом деле не чувствовал религиозного пыла, который вкладывают в свои произведения некоторые авторы, — на мой взгляд, ПМ была всего лишь книгой, а не священным писанием. Больше того, меня было легко убедить в достоинствах почти любого взгляда. Письменные тексты, в том числе и мой собственный текст, часто представлялись мне неоднозначными — они означали то одно, то другое, казались то правдоподобными, то абсурдными. Немудрено, что мои речи в защиту ПМ смутили многих читателей.