Убийство времени. Автобиография - [54]

Некоторое время я думал о таких мирах, хотя и абстрактно, не обращаясь к примерам. В 1952–1953 годах, когда я получил стипендию в Лондоне, я прочел книгу Сьюзен Стеббинг «Философия и физики». В ней Стеббинг описывает, как ученый и «дикарь» (в то время так называли представителей незападных культур) смотрят на горшок. Для ученого горшок — это порция материала, которой была придана особая форма. Для «дикаря» горшок имеет магическое значение, приобретаемое в соответствии с его ритуальной функцией. Однако, заключает Стеббинг, когда ученый и «дикарь» смотрят на поверхность горшка, они видят одно и то же. «Ну уж нет!» — воскликнул я почти инстинктивно и попытался вообразить, каковы могли бы быть различия. Меня озадачивала идея Анаксимандра, согласно которой солнце и луна были прорезями в темных структурах, содержащих огонь. Видел ли Анаксимандр луну как отверстие или же он просто высказывал свои догадки? Согласно трактату Плутарха «О лице на луне», некоторые мыслители толковали это лицо как обман зрения[63], тогда как для других луна была отблеском, исходящим из единой светящейся точки. Действительно ли они воспринимали луну таким образом? Могут ли обычные впечатления различаться столь категорически? Нередко, гуляя по сельской местности, я таращился на лунный диск, пытаясь представить, что это отверстие или что это блеск — ни то, ни другое мне не удалось. Наблюдения Галилея в телескоп теперь стали куда более дерзновенными, чем думал он сам. Они не только увеличили знание — они изменили его структуру. Дискуссии в кружке Крафта и диссертация, которую я написал по их следам, стали следствием моей склонности видеть разрывы там, где историки и даже сами исторические деятели имели обыкновение постулировать поэтапное развитие.

Все эти впечатления, сюрпризы, идеи, дополнительные доводы словно варились на медленном огне, иногда начиная закипать, но если я встречал их у других людей, они казались мне неприемлемыми: мое чувство противоречия пробуждалось даже тогда, когда я натыкался на идеи, похожие на мои собственные. Так, например, я в довольно старомодном ключе раскритиковал рукопись «Структуры научных революций» Куна, которую прочел приблизительно в 1960 году. В конце шестидесятых или в начале семидесятых я выступил с публичной лекцией в Гамбурге, под председательством Вайцзекера. На семинаре, который был организован после лекции, я повторил свои доводы в пользу того, что основой исследования должен быть набор конфликтующих теорий. И подтверждение теории, и ее содержание, сказал я, зависят от столкновения с альтернативными теориями (в случае с квантовой теорией таковой будет теория скрытых переменных). Фон Вайцзекер ответил на это подробным рассказом о возникших проблемах — он показал, как эти новые проблемы были встречены и решены и в каком объеме подтвердились новые предсказания. В сравнении с этой богатой палитрой фактов, принципов, объяснений, встревоженных вопрошаний, новых объяснений, аналогий, предсказаний и т.д. мой спич теперь выглядел слабым и бессодержательным. Он был достаточно хорошо аргументирован, но эти аргументы возникали словно бы в безвоздушном пространстве — они не были связаны с научной практикой. В первый раз я ощутил бедность философского рассуждения, а не только помыслил о ней. Таковы были некоторые из событий, которые произвели на меня впечатление, и примерно так я рассуждал, когда начал составлять свой коллаж. Я придал этим событиям нужную последовательность, добавил переходы, заменил умеренные пассажи более возмутительными и окрестил получившееся в итоге «анархизмом». Мне нравилось шокировать людей, а кроме того, Имре хотел отчетливого конфликта, а не новых оттенков серости.

Теперь я убежден, что в этом «анархизме» содержится нечто большее, чем риторика. Мир, в том числе и научный мир — сложная и фрагментированная сущность, которую нельзя охватить в теории или описать простыми правилами. Будучи еще студентом, я потешался над интеллектуальными опухолями, которые выращивали философы. Мое терпение истощалось, когда спор о научных достижениях прерывался попыткой «прояснить» то, что произошло, — а под прояснением понимался перевод на какую-то пиджин-логику. Я восставал против этого и заявлял: «Вы словно средневековые ученые — они ничего не разумели, если это не было переведено на латынь». Мои сомнения еще более увеличивались, если указание на логику использовалось не просто для объяснения, но для уклонения от научных проблем. «Мы рассуждаем логически», — обыкновенно заявляли философы, когда дистанция между их принципами и реальным миром становилась слишком заметной. В сравнении с таким празднословием «Два догмата эмпиризма» Куайна были глотком свежего воздуха. Дж. Л. Остин, которого я слушал в Беркли, растворил такую «философию» иным образом. Его лекции, позже опубликованные под названием «Sense and Sensibilia», были просты, но довольно убедительны. Опираясь на «Основания эмпирического знания» Айера, Остин предлагал читать этот текст буквально, уделяя большое внимание напечатанным словам. Так мы и сделали. В результате положения, которые казались очевидными и даже глубокими, внезапно как будто бы потеряли смысл. Мы также осознали, что обычные способы говорения были более гибкими и более тонкими, чем их философские субституты. Таким образом, теперь предстояло удалить два типа опухолей — философию науки и общую философию (этику, эпистемологию и т.д.) — и обнаружилось два рода человеческой деятельности, которые могут прекрасно прожить без них: наука и здравый смысл.