Убийство времени. Автобиография - [42]

Я посещал встречи Аристотелевского общества и видел там нескольких восходящих звезд. Меня поразило, насколько им не хватает тонкости в диалектике. Как-то раз за ужином меня посадили рядом с Райлом. Когда-то я восхищался его книгой «Концепция ума». Теперь я полюбил его суховатое остроумие и чувство перспективы. «Умник и бедокур — у него не голова, а бочонок с мартышками», — так Райл будто бы отзывался обо мне. В 1958 году я сам дважды выступил в этом обществе — первый раз в марте, в Лондоне, когда председательствовал Айер, второй раз — летом в Саутгемптоне, с Мак-Кеем в роли содокладчика. В течение академического года я посещал разные «краснокирпичные» университеты. В Бирмингеме я прочел один из своих стандартных докладов о квантовой механике. В ходе дискуссии один пожилой джентльмен задал несколько вопросов и что-то возразил. Предположив, что он был не знаком с теорией, я объяснил ее в простых и очень незатейливых словах. Он терпеливо выслушал меня, кивнул и поблагодарил. На следующий день я узнал, что поучал Рудольфа Пайерлса[50], известного физика, недавно номинированного на Нобелевскую премию.

В 1958 году, через три года после того, как я начал работать в Бристоле, мне поступило предложение провести один учебный год в Калифорнийском университете в Беркли. Это предложение пришло очень вовремя. От меня ушла Мэри, и меня почти ничто не держало в Бристоле. Я принял предложение, сложил вещи, добрался на поезде до Саутгемптона, а оттуда на пароходе отплыл в Нью-Йорк. Из Нью-Йорка я поехал в Питтсбург, чтобы встретиться с Адольфом Грюнбаумом, а затем отправился на конференцию в Принстон. Я приехал туда рано утром и, шляясь по городу, наткнулся на кинотеатр — в нем показывали «Муху»[51]. Этот фильм стал отличным прологом к моему долгому американскому приключению. 

10. Беркли, первые двадцать лет

Сорок лет своей жизни я провел в англоязычных странах, в том числе 32 года — в Соединенных Штатах. Австрийская культура — в том или ином аспекте — повлияла на меня не столь сильно. Мои родители были родом из сельской местности, мой отец — выходец из германо-словенской части Каринтии. Я родился и вырос в Вене, ходил в венские школы. Но когда я был мал, родители редко выпускали меня на улицу, а когда подрос, я уже и сам держался подальше от уличной жизни. Не считая певческой практики, походов в оперу и на лекции по астрономии, я сидел дома и читал книги — приключенческие романы, любовные истории, таинственные рассказы, пьесы, а позже — научные и философские труды. Романы и пьесы принадлежали перу немецких авторов (Гёте, Карл Май) или же были переведены на немецкий. Меня интересовало действие, а не характеры или стиль. Можно сказать, что я впитал в себя малую часть мировой литературы — но ничего специфически австрийского. Венский говор мне был не по душе, так что я говорил или на нейтральном немецком, или на сценическом варианте немецкого с прусским акцентом. Благодаря чтению немецких журналов — например, Das Reich — я получил некоторое представление о «немецком уме», но это впечатление быстро развеялось. Кроме того, я никогда не читал и не смотрел то, что всеми горячо обсуждалось. Мои злоключения в армии — с 1942 по 1945 — были чем-то вроде разрыва или нелепицы, и я забыл о них, как только все это закончилось. Вскоре я даже не мог вообразить, что когда-то был рядовым, затем лейтенантом, а после командовал целым батальоном, бегая взад-вперед по русской сельской местности. Был ли это сон? Неужели это было на самом деле? Конечно, у меня осталась память о тех временах — я ведь с конца войны и по сей день хожу с тростью. Но я и к этому тоже привык. Теперь мне удивительно, что люди могут стоять или прогуливаться без всякой дополнительной опоры. И это их состояние, а не мое, теперь нуждается в объяснениях для меня.

Когда я прибыл в Англию, я, конечно, отдавал себе отчет в том, что нахожусь за рубежом — люди здесь говорили на другом языке, да и деньги выглядели иначе. Но эти люди казались мне примерно такими же, как и в Вене, и книги, которые я читал — романы, пьесы, книги по физике и по философии, — не открывали новых культурных горизонтов, а лишь добавляли что-то к тому, что я уже усвоил. Америка была первой страной, которая дала мне смутное представление о том, какой вообще может быть культура. И под американской культурой я не имею в виду Торо, Дьюи, Джеймса, Стивенса или Генри Миллера — я подразумеваю Голливуд, водевиль, мюзиклы, рестлинг, мыльные оперы, стенд-ап, Спиллейна, Чендлера, Хэмметта, — одним словом, я говорю о шоу-бизнесе и легком чтиве. (Впоследствии я добавил к этим ингредиентам культурное и расовое разнообразие; одной из причин, по которым я не желал возвращаться в Европу, была монохромность ее населения.) Я сожалею о том, что все это осталось позади — американская речь, юмор, обычай запросто подходить к любой теме, этот странный мир, который вмещал в себя и Мэка Сеннетта, и Джо Маккарти, и Басби Беркли, и Джорджа Буша. В то же самое время мне часто хотелось оттуда сбежать. Постепенно я все это забуду — сначала ощущения, затем образы, а затем даже слова, и какая-то большая часть меня пропадет безо всякого следа.