Убийство времени. Автобиография - [39]

. Я могу лично засвидетельствовать деструктивные наклонности Прайса — уже совсем скоро мне пришлось испытать их на собственной шкуре. С другой стороны, однажды я помог ему — что его несколько удивило — это произошло, когда он запутался в словах на лекции по квантовой механике. Но все это было еще впереди. А тогда я увидел перед собой ряд лиц — одни смотрели на меня с ожиданием, другие с тоской, третьи с нетерпением — всего их было около пятнадцати человек, — а я был готов к схватке. Кернер расспросил меня о моих исследованиях и интересах, а также о том, что я читал. В один из моментов (как потом рассказывал мне Кёрнер) Прайс возразил: «Но ведь это не философская проблема». Я будто бы ответил: «Это проблема, и мне этого вполне достаточно». Когда я сообщил, что моей любимой теорией происхождения планет была гипотеза Вайцзекера, я угодил в кипяток. Прайс спросил: «Не могли бы вы ее пересказать?» Я не смог, потому что никогда ее не читал. Повисло неловкое молчание — а потом комиссия заторопилась. Когда они закончили, я произнес небольшую речь, бог весть почему — денек был жаркий, я был в восхищении и болтал без умолку. Я сказал: «Вы ученые, но это не значит, что вы знаете все. На самом деле вы часто ошибаетесь, особенно в области философии, которую презираете и тем не менее все время используете, хотя и на невежественный манер. Однако этих ошибок можно избежать, поскольку есть люди, которые могут вам помочь», — я имел в виду себя. В тот же день я покинул Бристоль и отправился домой в Вену.

В Австралии и в Оксфорде меня на работу не взяли — но бристольскую позицию я получил. И лишь значительно позже я сообразил, как мне повезло. Бристоль был ведущим «краснокирпичным» университетом в Британии с превосходной научной репутацией; там преподавал Мотт; Прайс[45] и Сесил Пауэлл (открывший пи-мезон) все еще были в штате; там же работали математик Шепердсон и философы Кёрнер и Карре; великий знаток Шекспира Лайонел Ч. Найтс читал курсы по литературе; там был Китто — ну и так далее. Я был новичком, без публикаций или послужного списка, которые могли бы придать мне вес, да к тому же еще и иностранец. Я думаю, что Поппер сыграл в моем трудоустройстве какую-то роль. До меня доносились слухи, что академики были впечатлены рекомендацией Шрёдингера и моим вечно не закрывающимся ртом. Теперь мое будущее было безоблачным на целых три года вперед — в том возрасте мне представлялось, что это целая вечность.

Летом я отправился обратно в Альпбах. На этот раз я повстречал там Филиппа Франка, Альфа Росса, Бергштрессера, Редлиха, Джулио Карло Аргана и Митшерлиха; Криста Людвиг, триумфально спевшая партию Керубино в Вене, выступила перед нами с концертом, а Юлиус Пацак спел цикл Кшенека «Reisebuch» — под фортепианный аккомпанемент самого Кшенека. Бергштрессер едва не задушил меня после того, как я стал потешаться над его публичным выступлением, да и Митшерлих не был особенно рад, когда я провозгласил представление о душе социальной химерой. Альф Росс раскритиковал стремительность моих вмешательств и попытался приструнить меня — подчас не вполне честными методами. Я также выступил в кабаре. У меня было несколько нарядов и загримированное лицо, я спел одну балладу и сыграл в нескольких сценках. Когда я вернулся в обеденный зал в своем обыкновенном виде, меня приветствовали громовыми аплодисментами.

Наблюдать за Филиппом Франком[46] было упоительным занятием. Он был очень осведомленным, мыслящим и остроумным человеком, а также прекрасным рассказчиком. Если ему приходилось выбирать, как объяснить нечто сложное — при помощи занимательного рассказа или опираясь на аналитическую аргументацию, он всегда выбирал рассказ. Некоторым философам это было не по душе. Они не учитывали того факта, что наука — это тоже вид рассказа, а не задачка по логике. Франк утверждал, что возражения аристотеликов против Коперника согласовывались с эмпиризмом, в то время как галилеевский закон инерции шел против него. Как и во многих других случаях, это замечание дремало в моем мозгу многие годы, а потом стало меня будоражить. Главы о Галилее в книге «Против метода» — несколько запоздалый отклик на эти ремарки Франка. Я снова встретился с ним в Кембридже, когда собирался переехать в Беркли и незадолго до его смерти. Я слышал, что он слёг, и мы с Йоске отправились его навестить. Мы были ошарашены. Франк был совершенно сенилен — на языке современной диагностики, он, по всей видимости, стал жертвой болезни Альцгеймера. Изредка он говорил ясно: «Это скоро закончится», или «Не беспокойтесь», но то были лишь краткие мгновения.

После Альпбаха я ненадолго заехал в Вену. Шейла Портер все еще жила в моей квартире, но мы едва виделись. В конце сентября я упаковал свои вещи и отправился в Бристоль.

Моя работа была довольно простой: я должен был читать курс по философии науки в течение десяти недель, по одной лекции в неделю. Я прочел несколько книг, но подозревал, что далеко на них не уедешь. Чтобы проверить, насколько далеко я смогу уйти с этим багажом, я записал все, что сумел запомнить, на листе бумаги. Я едва смог заполнить этот лист. Йоске успокоил меня. Он сказал: «Первая строчка на этом листе — это твоя первая лекция. Сначала ты рассказываешь о том, о чем собираешься говорить. После этого ты разворачиваешь тему — по пути тебе вспомнится очень многое. Потом ты все повторишь и обобщишь, и глазом моргнуть не успеешь, как пройдет целый час. Со второй строкой ровно то же, ну и так далее». Я последовал его совету — составил свою первую лекцию и разучил ее, как роль в пьесе, стоя перед зеркалом, — ровно так же, как актер готовится к новой роли. Как мне показалось, все прошло отлично — я не запинался и время вышло прежде, чем у меня закончился материал для рассказа. Лекция проходила в маленькой комнатке рядом с кабинетом Кёрнера, слушателей было около дюжины.