Убийство в Рабеншлюхт - [80]

— Ты! Вдохновлямс у меня! Долго еще под ногами путаться будешь? Возьми в шкафу противогаз и чтоб дыхания твоего слышно не было! Понял?

Кивнул испуганно. На диван забрался с ногами. Тапочки снял, разумеется. Интеллигент, понимаешь. А поумнел, однако, надо сказать. Месяц назад без всяких слов полез бы в шкаф противогаз искать. Сейчас, гляжу, соображалка кое-как заработала. И проза у Индюка ничего пошла, хотя подтирать еще за ним и подтирать… как за щенком меделянки, трах-тибидох-тах-тах.

— Ну кто там еще? — я просто зверею, в дверь звонят. — Ну что же эти мерзопакостные рожи вечно так не вовремя?!

— Я сам-сам, открою, — вскакивает с дивана и размахивает махалками Индюков. — Не отвлекайся, пиши. Времени мало осталось.

— Перебили уже моей музе позвоночник, — мрачно цежу я, закуривая по новой. — Сговорились… — делаю морду кирпичом и иду открывать энтер в наш коммунальный клоповник. Индюков с виноватым видом плетется следом, Васька-переросток прям, токо за штанину не держится.

Из соседней комнаты выскакивает испуганный Севастьян.

— Тётенька Нонна! Тётенька Нонна! — причитает он. — Не открывайте! Это за мной! Я не убивал Петровича! Вот те крест не убивал. Ей-богу, не я! Не открывайте!

— Заткнись, — гаркаю я. — Кыш в мою комнату, прохвост птушный! И так спрячься, чтобы я тебя два часа искала — найти не могла. А не то… И Ваську, засранца, с собой возьми! — пацаны юркают ко мне. А я…

Я открываю дверь. На цепочку, вестимо. Индюков мужик, конечно. Но, ежли что, кто кого грудью закрывать будет — еще тот вопросец. Тем более, моя явно размера на три больше.

За дверью мент из участка. Из под фуражки по бритому черепу льет пот.

— Мне к Подберезкиным! — заявляет он.

— Нет никого! — лаю я и пытаюсь закрыть дверь, но он, нехристь злыдная, лапу свою бегемотную в дверь просунул. Поди теперь захлопни. — Знаем мы таких ментов вааще, — говорю. — Ходят тут всякие, им откроешь, а после них в квартире даже паркета не останется…

Он пропихивает в щель корочки. Ну чисто всё, вродь как. Валентин Баурин, старший сержант.

— Что ты мне бирку свою толкаешь, — говорю. — Будто я отличу нормальный вексель от темного. Нефиг ко мне в берлогу ломиться, мне работать надо, а ты чернить меня пытаешься. И не зыркай буркалами, не открою, не надейся.

— Подберезкин подозревается в убийстве… А за укрывание… — и браслетами, заразо, бренчит.

И тут я прямо шалею: Индюк, мать твою за ногу, аккурат меня так отодвигает, встает, раздувается весь в соответствии со своей фамилиёй и орёт во всю глотку:

— Вечно у вас тут кто подозревается. Не трожь чушонка! А шмыря на кладбище тоже Подберёзкин месяц назад шпокнул? А в тринадцатой жильца стерли? Что, мало не покажется! У вас цельная шарага орудует, а вы на младенца наезжаете! Всегда невиновный отдуваться должен? Подберезкин во всем виноват, как же! Вы лучше Сережку Шалаева из тринадцатой хорошенько допросите, где он был во время последнего убийства, ага… Знаем мы вас… Нефиг тут баламутить! — и осторожненько-осторожненько носком ногу Баурина выпихнул за дверь и захлопнул пред его братским чувырлом. — Я еще телегу накатаю колодняку, что вы без ксивы на шмон приперлись и честных людей беспокоите, да! Я с Ерёминым вместе учился! Найду на вас управу, будете знать.

— Я сейчас вернусь! — раздался угрожающий голос из-за двери.

Я затягиваюсь тарочкой и чуть не проглатываю ее. Ладно, мне положено, в роль входить, но Индюков… Индюк ты мой, мерзавец бесценный, я еще гордиться тобой на старости лет буду, морда геройская. И когда же это ты по фене стучать научился?

— А ты заметила? — спрашивает Индюков.

— Что?

— Ведь Баурин — вылитый Бауэр…

— Ну? Это токо дурак не заметит, — говорю я, снисходительно поглядывая сверху вниз.

— А ты не думаешь?..

— Да мало ли что я не думаю, — бормочу я. И иду дописывать фингалку. Я хитрая морда. Я еще втюхну словно «фингалка» в заголовок эпилога. И, бошку даю на отсечение, Индюк, рохля моя любимая, не заметит ничего… Так и сдаст на свой дурацкий конкурс.

VI

Осенний парк уже почти облетел, голые ветви деревьев сонно покачивались на ветру, и сквозь них было видно серое октябрьское небо. Вялый ночной дождик застыл подморо-женными лужицами на асфальте, и они жалобно скрипели под ботинками Индюкова. Нонна шла рядом, держа в руках несколько листков с последней главой детектива.

— Слушай, Индюк, — сказала она. Эпилог нужен. Повесть без эпилога все равно, что шта-ны без пуговиц. Ты же свои штаны застегиваешь? Вот и повесть застегнуть надо, а то не-прилично получится. И так у нас недоделок целая куча…. Когда там на этот твой конкурс прием заканчивается?

Индюков тяжко вздохнул.

— Два дня осталось, — сказал он.

— Успеешь… Или не успеешь. Результат, впрочем, один. Пива хочешь? Мне тут за коррек-туру деньги перечислили так расщедрились, что даже на пару бутылок пива осталось. Зайдем, что ли, куда?

— Да нет… Если эпилог писать, нет… И вообще, что ты вечно каркаешь, как Мать Ворона, что ничего не выйдет? — внезапно обиделся Индюков. — У нас хороший детектив, он обя-зательно победит!

— Дурак ты, Индюк, — усмехнулась Нонна. — И уши у тебя холодные. Впрочем, не обижайся, я так, любя, можно сказать, если тут есть столь тупые, что не до конца врубаются. И вообще, мне кажется, ты подозреваешь, что я алкоголичка? Фиг тебе и шиш с маслом вдобавок! Я просто «спасибо» не умею говорить, понял?