Убийство в Рабеншлюхт - [5]

— Детектив так детектив, — говорю я. — Вон кладбище за окном. Поко… — испуганно поглядев на Ваську, я делаю не совсем плавный мыслительный изгиб в сторону. — В детективе должны кого-нибудь убить. Это отлично, так как заставляет задуматься о вечном. Всё, садись, за стол, Индюков, покажи, на что ты способен.

— Как, прямо сейчас?

— А когда же еще? Напиши первую главу, а я продолжу. — я нагло достаю из пакета бутылку шампанского, открываю его, оно пенится и несется стремглав из бутылки, как водопад, я не могу позволить себе такую роскошь, как стирать свои треники в шампанском. Я перехватываю пенящуюся струю ртом. Хлебаю из горла. Индюков смотрит на меня то ли с ужасом, то ли с благоговением. Я вытираю горлышко рукавом. — Будешь? Ты извини, была на прошлой неделе попойка, все стаканы перебили. — Васька хочет возразить, он знает, что я вру, потому что жадничаю, но я опережающее злобно цыкаю зубом, и он затыкается. А Индюков начинает что-то строчить на листе бумаги… Взять, что ли, Ваську, да сходить пока в булочную перекусить? Как-то нехорошо… шампанское… натощак… Но я засыпаю, и сквозь слипающиеся веки вижу, что пишет… трет потную лысину платком, думает, и строчит. Ладно, посмотрим, что он там такого накатает.

IV

Вместо одной из ножек под маленький диван в углу комнаты было подложено несколько толстых томов Роберта Льиса Стивенсона. Отпив из бутылки, Нонна устроилась на диване и тут же уснула. В потерявшей цвет тельняшке, со злым выражением, так и не стертым с лица, она больше походила на дочь Джона Сильвера, чем на писателя. А если она не захочет ему помогать? Эта мысль, словно черная метка, настолько поразила воображение Индюкова, что дешевая пластмассовая ручка хрустнула между пухлых пальцев и надломилась. Поэт беспокойно оглянулся на Нонну. Вот это влип! Еще четверть часа назад он мог плюнуть на все с этой… как ее… высокой телебашни и покинуть сию коммунальную юдоль нищеты и скорби с гордо поднятой головой. Но ведь он отдал деньги! И ответственная юдолесъемщица Гусева вряд ли их отдаст. Что же делать?

Вслед за испугом неожиданно пришла злость. На себя, на жизнь, на свое творческое бессилие. Индюков достал из сломанной ручки тонкий синий стержень и решительно перечеркнул то, что уже написал. Н-е-ет, подумал он, я от тебя, коза драная, просто так не отстану. Взяла деньги? Как миленькая писать будешь! Дочь Джона Сильвера… Пятнадцать человек на сундук мертвеца и бутылка шампанского. Одним глотком чуть не половину. Так, что там в детективе? Покойники? Трупы? Сейчас он точно кого-нибудь пришьет этим синим стержнем.

— А Сева говорил, вы страшные, — послышалось от двери.

Индюков вздрогнул и резко обернулся. У входа в комнату, прижав к себе плюшевого медведя с полуоторванной лапой, сидел позабытый всеми ребенок.

— Кто это мы? — выдохнул Индюков. С детьми он разговаривать не умел. И оттого, предпочитал держаться от них подальше.

— Покойники, — тихим голосом произнес мальчишка, отрывая лапу окончательно.

Впечатлительная натура поэта тут же нарисовала ему страшную картину сумасшедшей семейки, убивающей гостей и вывозящей трупы безлунными ночами на соседнее кладбище. На огромном ноже, с которым его встретила Нонна, проступили засохшие кровавые пятна, а воздух наполнился запахом смерти и гниения. Но злость была сильнее. Индюков решительно стер все эти ужасы и отвернулся. С чего же все-таки начать? Детектив… убийство… труп… дохлая ворона на дорожке у кладбища… Много дохлых ворон.

— А лысым в могиле не холодно? — мальчишка за спиной осмелел, отложил искалеченного медведя и встал, с любопытством посматривая на странного гостя.

Поэт не прореагировал. Писать стержнем оказалось неудобно, он сгибался в пухлых пальцах и все время норовил испортить и без того малопонятные закорючки, возникавшие на бумаге. Каким лысым? В какой могиле? Как вообще можно творить что-то вечное, сидя в кресле с выпирающей пружиной, когда к тебе пристают с дурацкими вопросами?! Злость на себя вернулась с еще большей силой, и вдруг… в голове поэта прозвенел маленький колокольчик. Индюков даже вздрогнул от неожиданности. Так бывало раньше, давно, в юности… Тогда ему казалось, что это приходит Муза. В длинной греческой тунике, с распущенными длинными волосами и колокольчиком в руке. Окружающий мир исчезает, в пустой белой комнате остаются только Муза и он. Она стоит за его плечом, и поэт чувствует ее теплое дыхание. А на стенах смутными нечеткими контурами сменяют друг друга образы. И когда появляется тот, которого он ждет, за спиной звенит колокольчик.

Старые выцветшие обои растаяли вместе с коммуналкой, спящей Нонной, недопитым шампанским и медведем с оторванной лапой. Индюков сидел в пустой белой комнате, чувствуя теплое дыхание, изломанный стержень превратился в перо, а по клетчатому листу, вырванному из школьной тетрадки, бродил скучающий юноша с роскошной шевелюрой волос. Он спотыкался и падал, мысли его путались, окружающий пейзаж смазывался неловкими словами, но он был живым. При желании Индюков мог прикоснуться к юноше рукой и почувствовать тепло. Всё остальное ерунда. Слова станут на место позже. Как же давно у него не рождались живые образы!