Убийство на виадуке. Три вентиля - [20]

Коронерское расследование было проведено на следующий день (то есть днем в четверг) в школе Пастон-Уайтчерча. Сидя в ожидании, когда придет его черед давать показания, Ривз обнаружил, что в нем, как обычно бывает в такие моменты, почти всецело преобладают неуместные чувственные ощущения. В классной комнате присутствовал своеобразный запах, по непонятной причине неизменно напоминающий про мел и чернила. Снаружи в открытые окна врывались пыхтение и ворчание автомобилей и мотоциклов. По стенам были развешаны неизбежные изображения животных, похожие на эмблемы чуждых тотемистических культов. Картинка напротив Ривза была очень крупно подписана: «СВИНЬЯ – МЛЕКОПИТАЮЩЕЕ», как будто для того, чтобы развеять у юных школьников даже малейшие сомнения в том, что же такое на самом деле свинья. На партах красовались вырезанные и написанные чернилами имена; особенно интригующе выглядела подпись «Г. Прешес»[14] – откуда у жителей провинции такие имена? И почему в лондонском телефонном справочнике их встречается так мало? У Кармайкла наверняка есть теория на этот счет…

Вот такие мысли вяло шевелились у Ривза в голове как раз в те минуты, когда он считал своим долгом принять важные решения. Что сказать, когда его вызовут давать показания? Намекнуть ли на то, что он подозревает нечестную игру, или пусть лучше полицейские дойдут до этого своим умом, без посторонней помощи? А если все-таки высказать свои подозрения, стоит ли упоминать про мяч для гольфа, найденный на насыпи? А если его спросят, как он провел время между моментом обнаружения трупа и приездом полиции? Ривз жалел, что не успел обсудить эти вопросы заранее с Гордоном – или это был бы заговор с целью помешать правосудию? Так или иначе, он с нетерпением ждал, когда закончатся предварительные действия по делу.

Когда же Ривза наконец вызвали, он обнаружил, что никто и не собирается выяснять его мнение по каким-либо теоретическим вопросам, и действительно, ему ни разу не представилось возможности хотя бы словом упомянуть о впечатлении, которое оставило у него рассматриваемое дело. Ривза спросили лишь о том, когда именно он нашел труп (этот вопрос порядком озадачил его) и в какой позе этот труп лежал. Вместо того чтобы раскритиковать за уничтожение улик в процессе переноски трупа, Ривза поблагодарили за то, что труп был убран с прежнего места. В целом судебные процедуры поразили его странной непродуманностью в том, что касалось раскрытия тайны. Скорее казалось, что общество производит некий торжественный акт очищения над останками покойного. Наконец Ривз сел на место, чувствуя себя (в том числе и благодаря атмосфере) в точности так, словно он вернулся в школу, был вызван провести синтаксический разбор, но не отрывка, который специально вызубрил, а соседнего, и справился с этой задачей лучше, чем мог рассчитывать. Это ощущение усилилось, когда поднялся Мерриэтт: тот по-прежнему изводился, опасаясь вердикта «самоубийство», и отвечал на вопросы, которые ему задавали, путано и наобум, совсем как школьник, пренебрегший соблюдением такой условности, как выполнение домашних заданий.

Безусловно, героиней дня стала миссис Брэмстон. Коронер оказался не готов к встрече с ней, а она, воспользовавшись тем, что он застигнут врасплох, обрушила на него поток беспорядочных сведений, о которых он не спрашивал и слышать которые не желал. Затем пришла очередь незнакомых людей – из лондонской конторы Бразерхуда, из страховой компании, представителей кредиторов, а также представителей железнодорожной компании, подолгу распространявшихся о том, что по чистой случайности вывалиться из поездов их компании невозможно. В сущности, никому из них, по-видимому, не было ровным счетом никакого дела как до обезображенного храма человеческой души, лежащего в соседней комнате, так и до того, взывает оно к небесам об отмщении или нет. Значение имели лишь два момента: будет ли платить страховая компания и причитается ли компенсация с железнодорожной компании. Как выяснилось, у Бразерхуда не было в этом мире ни родных, ни друзей, поэтому, пожалуй, не удивительно, что его смерть сочли самоубийством. Однако и Мерриэтта избавили от сомнений и опасений: в последнее время в конторе замечали, что Бразерхуда что-то беспокоит, он жаловался на головные боли и даже как-то раз прикрикнул на лифтера: «Да отойдите же с дороги, черт бы вас побрал». Он покончил с собой явно по причине душевной болезни, поэтому ничто не мешало Мерриэтту организовать похороны.

На состоявшейся позднее встрече товарищей, желающих обсудить дело, Мерриэтт казался помолодевшим на пять лет. Странно, размышлял Ривз, как в некоторых натурах стремление порождает мысль. Не далее как вчера вечером Мерриэтт рвался исследовать свидетельства убийства, чтобы отделаться от навязчивой идеи самоубийства; теперь же, когда акт самоубийства был признан безоговорочно, он не проявлял желания это оспаривать.

– Это загадка, – твердил он, – и вряд ли мы когда-либо разгадаем ее. Если бы мы могли выследить Давенанта, нам было бы чем заняться далее. Но теперь, когда нам известно, что Давенант – вымышленный персонаж, к чему беспокоиться? У нас нет никаких улик, способных помочь нам в дальнейших действиях. Если, конечно, вы не хотите отправиться в полицию и рассказать там все, что вам известно.