Убийство на кафедре литературы - [99]

Михаэль не спал в эту ночь. Графолог объяснил ему, почему возможно, что неясная подпись принадлежит Тирошу. Говоря о начертании букв, на котором он основывал свой вывод, он добавил:

— Не думаю, что это Клейн расписался. Почерк подделать нельзя, да к тому же он левша, у него очень характерный почерк. Пока я не могу поклясться на суде, но вполне вероятно, что это подпись Тироша.

Эли Бехер довез Михаэля домой и, несмотря на его протесты, твердо заявил, что отвезет его завтра утром в аэропорт.

В два часа ночи, собрав чемоданы, Михаэль понял, что заснуть не сможет. И выложил на кухонный стол копии протоколов заседаний кафедры литературы за последний год.

В пять тридцать утра Эли Бехер нашел Михаэля уже побритым и готовым. Глаза у него были красные. После чтения протоколов он стал представлять себе характер отношений между работниками кафедры. Вникая в них, чего раньше не делал, он задумчиво подводил итоги для Бехера по дороге в аэропорт. Бехер слушал молча.

— Очень интересные протоколы. Особенно когда уже знаешь этих людей, знаешь, о чем речь, можешь представить себе ситуацию и что движет поступками каждого. Много интересного можно узнать. Например, читаешь о принципиальном споре — нужно ли экзаменовать учащихся в конце года по предмету «Общие понятия» или можно ограничиться упражнениями, которые они сдают в течение года. Я прочел весь протокол по этому вопросу. И можно сделать вывод, к примеру, о доминантной роли Тироша, о том, что он регулярно обижает коллег. Или о напряженных отношениях между Целермайер и Дитой Фукс. Дита говорит что-нибудь, а Целермайер всегда ей противоречит. А после них всегда выступает Калицкий, неизменно защищая позицию Фукс, что кажется смешным. Очень странные вещи.

Эли внимательно вел машину. Михаэль видел его профиль, классической формы нос, длинные ресницы — всего этого он раньше не замечал.

— Понимаешь, — сказал Михаэль, когда они вышли из машины и уже стояли у стеклянных дверей аэропорта, — Тувье Шай голосовал за каждое предложение Тироша, весь год, даже когда они были провокативными. Но на последнем заседании он не сказал ни слова — во всяком случае, в протоколе ничего не записано, — ни слова, и при голосовании по вопросу изменения структуры кафедры он записан как воздержавшийся.

Эли Бехер не реагировал.

— Ты не понимаешь, — Михаэль взял коллегу под руку, — я хочу сказать, что Тувье вел себя так, будто весь мир для него завязан на Тироше. Он выступал на всех заседаниях как минимум по разу, и всегда в поддержку Тироша. А в последнем протоколе он упомянут в числе присутствующих, но не записано, чтобы он хоть что-то говорил. А это было еще до убийств. Ципора Лев Ари вела протоколы, я проверил другие ее записи, и, несмотря на то что выглядят они достаточно неряшливо, ее записи кажутся мне полными и достоверными.

В зеленых глазах Эли Бехера мелькнули искры заинтересованности.

— Может, у него голова болела на последнем заседании?

Михаэль замолчал. У него появилось чувство, будто они с Эли в последнее время поменялись обязанностями, будто Эли занял его должность, а он стал его подчиненным.

Эли заметил озабоченный взгляд коллеги и стал извиняться:

— Я просто поражен, что ты совершенно не уделяешь внимания предстоящей поездке. Человек впервые в жизни летит в Нью-Йорк и об этом не говорит ни слова!

— Что мне до Нью-Йорка! Ведь дело-то не раскрыто, у меня есть время гулять по Нью-Йорку?

— И все-таки! Все-таки!

На табло было указано изменение времени: рейс отправлялся на пятнадцать минут раньше. В зале было душно и влажно, несмотря на кондиционеры.

Тут Михаэль впервые огляделся и увидел типичные для аэропорта картины: три девушки в сопровождении родителей, то и дело проверяющие свои паспорта; семья религиозных ортодоксов со множеством детей — дети держались за полы черного лапсердака отца, его возбужденное лицо было скрыто широкой шляпой. Рядом с ним стояла усталая женщина с выпирающим животом и младенцем на руках. Они не спускали глаз с чемоданов — привычная картинка из жизни евреев религиозного квартала Меа Шеарим. Были и другие картины: студенты с тяжелыми рюкзаками, очередь на досмотр багажа, нервные разговоры окружающих, крики грузчиков и тишина на втором этаже, запах свежесваренного кофе — Эли с Михаэлем пили его в углу большого зала. Они молча наблюдали за пассажирами, проходившими контроль безопасности и несшими знакомые пакеты из магазинов беспошлинной торговли. По громкоговорителю все время передавали объявления о посадках и взлетах самолетов.

— Я вообще-то, как и много лет назад, люблю аэропорты, — признался Михаэль, — их запах, шум и ощущение, что ты уже в другой стране. У каждого аэропорта — свой запах, как и у каждой страны.

— Я завидую, что ты отсюда уезжаешь хоть ненадолго, а главное — что в Нью-Йорк. Ужас как хотел бы побыть сейчас недельку в Нью-Йорке.

— Даже если пришлось бы работать?

— Да. Меня бы это не волновало. Знаешь, сколько лет пройдет, прежде чем я смогу себе позволить поехать на месяц за границу?

— Отец Ниры, мой бывший тесть, всегда говорил: «Лошадь может пересечь океан, но все равно останется лошадью», — старая польская пословица.