Убийцы персиков: Сейсмографический роман - [43]

Священник Иоганн Вагнер, покраснев до ушей, покинул исповедальню. Герцогиня прошла за ним в ризницу и соизволила сесть на черный резной стул, придвинутый священником.

Заметьте, святой отец, там, где устои неколебимы, даже грех служит очищению. Однако все мы окружены злом, но было бы ошибкой полагать, что обречены ему. Зло — это то, чему мы даем просочиться. Плод нашей нерадивости. Для чего я построила замок, если его твердыня недостаточно мощна, чтобы сделать нерушимой связь между клоакой и круглым столом? Это неправда, что все может или должно быть равновелико. В таком случае все перегрызли бы друг другу глотки или жили бы в мучительном страхе. Я слышала, в мое время ходила теория о том, что труд переходит тому, кто этот труд совершает, что результат труда принадлежит трудящимся. Я считаю это заблуждением. Многим было бы лучше, если бы их усилия служили совсем иной цели, нежели их самосуществованию. Человек не должен работать. А если и должен, то лишь в том случае, если служит законам, которые высятся там и сям, словно горы, выросшие на равнине. Здесь и есть его место. Но именно здесь он никогда не будет равноценным среди равноценных. Там, где это говорят, всем обладают столь немногие, что многим это вовсе незаметно.

Я вынесла из своей жизни все, что она могла дать, но я не сумела бы это сделать, если бы церковь, где мы ведем разговор, все еще была бы завалена бочками и грудами мусора, от которых я велела избавиться, когда, пройдя долгий путь к свету, возвысила замок с прилегающими землями до служения истинной мудрости. Когда-то я была частью мира, и вот я принесла весь мир сюда. Вспомните дороги и перекрестки, пруды и строения, охотничьи угодья и поляны, кареты и пивоварню. В ваших проповедях должно быть больше жизни. Одними лишь словами о христианской любви вы никого не выманите из-за изразцовых печей...

А. увлекся печами. Поскольку ему хотелось, но не было позволено говорить о них, он отыскивал книги, из которых можно было вычитать нечто интересное на сей счет.

О. объяснил ему, что нежники, которых он прячет в окрестностях замка, любят залезать через дымоходы в замки и дома.

Нежники раскрыли О. глаза на вещи, которые совсем не то, что про них думают. Нежники говорят то, что другие вымолвить не смеют; выставляют напоказ то, что не положено видеть; разглашают все тайное; разрешают все запретное.

Когда Каргель и Эбли носят к печам дрова, А. встает позади. Когда те выгребают золу, он смотрит в зев. Он сует голову в черное устье и ищет то, что ему не велено знать.

Застав его за одной из попыток таких изысканий, графиня схватила его за шиворот и заперла в деревянном чулане башни.

О., прильнув к дырке от сучка, рассказал А. о том, что случилось в замке.

«День, когда умер господин в черном берете, и впрямь был похож на черный день. По лестницам грохочут сапоги. Из окон летят книги, поварня заперта. В комнатах гудят чужие голоса. В столовой зале расселись офицеры в высоких цилиндрах, которые подобрали с пола.

Они пили шампанское, им прислуживал Альберт Швамм, а они начали вливать ему в глотку шампанское и поили до тех пор, пока тот не свалился.

Кухарки мечутся по лужайкам. Анна Дульдингер лежит под матрацем на чердаке.

Солдаты искали женщин.

Обшарили все от погреба до крыши. Одни тащили во двор мебель, посуду и одежду, другие вверх по лестницам взбегали к перекрытиям и, навострив уши, прилипали к печным дымоходам: не вздохнет ли где еще какая-нибудь женщина. Со стен сметали оленьи рога. Один поднял на башне крик, его толкнуло колокольным ударником. Гири часов пробили кирпичный пол. Белые одежды святой Елизаветы валяются на пороге. Напольные часы выставили во двор. Две дюжины солдат бросили фрау Айю в грузовик и повезли в лес. Вернувшись, она курила черные сигареты. Ирма засела в орешнике и забыла про свою свистящую ногу. В оранжерее выбиты стекла. Театр герцогини сгорел. Персиковые деревья зацвели, и никому до них нет дела.

А. приложил ухо к дырке в доске, он узнал от О., что толстая камеристка нырнула со своей госпожой за изразцовую печь, обе головой вперед. Они не дышали, когда солдатские сапоги гремели совсем рядом. Ночью Каргель и Эбли вытащили их из щели и в мешках отнесли через задние ворота мимо клоаки в конюшню пивоварни, где и спрятали до лучших времен».

Солдат куда-то перебросили. Камеристка с госпожой снова оказались в замке.

Он был опустошен.

Пришло время, когда место кухни занял рассказ о кухне, а круглый стол уступил место рассказам о круглом столе.

Предметы стушевались. Многозначащий замок стал знаком, лишенным смысла. Он то и дело мелькал в рассказах о замке. Дорожки парка заросли бурьяном.

Пустая карета вросла в землю, рессоры за красными колесами просели.

Рассказы что-то собирают и складывают. Повсюду одни обломки. И не на чем уже остановить взгляд, даже на том, что само лезет в глаза.

Комнаты заперты, Картины почернели. Рассказ про кухонное окно, через которое князь заглядывался на Розалию Ранц, звучит как небылица.

От чугунных плит веет холодом.

Мария Ноймайстер — призрачный образ Марии Ноймайстер.

В полях уже не поют перепела.