Убийцы персиков: Сейсмографический роман - [42]

— Ради восстановления порядка я не пренебрегала ничем. Я была убеждена в том, что должна быть такая обитель, такая страна, такая часть суши, где все остается по-старому. Старое всеобще. Массовое создает иллюзию, заставляет верить, что все и всяк имеют равные права. Но право не может быть порукой индивидуальному. Свод законов — кодекс всеобщий. Я никогда не жила для себя.

Однажды, когда в хлеву, где я скрывалась, меня коснулось теплое дыхание коровы, я познала другую сторону жизни, низшую ступень. Люди встречали меня радостными приветствиями, и я обещала им старое солнце над старой землей. И еще — новое дитя, с которым никогда не расставалась. Я молилась за Гиацинта Симона Дойца, который выдал нас, молилась даже в тот час, когда солдаты окружили наш дом. Стилия фон Керсабич, моя камеристка, влюбленная в Дойца, обнаружила за той изразцовой печью, что стала потом камином, плиту, а под ней — убежище. Там я и схоронилась со своим ребенком, генералом и с несчастной камеристкой. Накрытые железной плитой, мы все же могли слышать, как солдаты ворвались в комнаты и как Гиацинт Симон Дойц присоветовал им затопить все печи и камины...

Два солдата и Гиацинт принесли дров и развели огонь. Гиацинт залез на печь и начал искать герцогиню, ребенка и свою подругу. «Все надо спалить», — сказал он солдатам.

Несмотря на летнее тепло, солдаты не открывали окон. Гиацинт обливался потом. Ближе к ночи, когда во всех комнатах стало невыносимо жарко, Гиацинт нашел нож, который герцогиня всегда носила с собой. Этим ножом был прилюдно убит ее муж. Гиацинт бросил нож за печку, как раз туда, где лежала раскаленная плита.

— Откройте, мы задыхаемся, — донесся до Гиацинта голос герцогини.

— У меня уже начала тлеть одежда, когда они вытащили нас из подполья. Мы почернели от дыма и копоти. Несмотря на густой дым, валивший из нашего укрытия, я заметила нож, лежавший за печью, и спрятала его под одеждой. Меня допрашивали старшие офицеры. Я сказала им: «Тоже мне мятеж, только меня вам сейчас и не хватает».

Стоя на корабле, я смотрела на крепость, куда меня везли, мне был виден и город, в котором она стояла. Он лепился к крутой скале и занимал всю ее от подножия до вершины. Верхний город, то есть сама крепость, состоял из нескольких мощных бастионов. Они стали моим жилищем. И опять я жила, возвышаясь над другими людьми.

Меня захватила идея возведения своего замка. Но этот замок должен был основываться на естественной свободе, возникающей из порядка, на том, что я называю неаполитанским светом, легкость которого делает контрасты порядка во всех его измерениях приемлемыми и логичными. Что касается ножа, то мне хотелось сложить в замке печь, за которой ему пришлось бы исчезнуть. Вы как священник поймете меня: что свято, то свято. А человек, конечно же, бывает просто человеком.

Однако я думаю, что все мы разделены степенями приближения к порядку, к неколебимому.

Я смотрела и видела. Еще в детстве мне казалось невозможным считать море и огнедышащую гору явлениями единой природы. Оливковые деревья — нечто иное, нежели виноградная лоза. Непреходящее не объемлет все творение, оно обособляется то здесь, то там. Оно возводит для себя замки.

Я слышала, как в нижнем городе люди кричали: «В герцогине все свято, мы отвечаем за каждый волосок на ее голове. Герцогиня неподсудна, ни один высокий суд не властен над ней. Она несет в себе принцип, его можно не принимать, но наказывать за него безрассудно и неприлично». С тех пор, как я услышала эти слова, я строго блюду чистоту, я передала этот принцип графине, чтобы она стала его проповедницей.

Во время своего рассказа герцогиня листала свой молитвенник. В него был вложен портрет ее мужа. Она подняла глаза на священника Иоганна Вагнера. Тот понял ее взгляд и проследовал за ней в исповедальню.

Анна Хольцапфель, располагавшая точными сведениями о содержании исповеди, поделилась ими со служанками и, когда они все вместе гладили белье, рассказала, в чем призналась герцогиня.

— Она всегда обращала свое жизнелюбие на пользу людям. Она была очень даже жизнелюбивая женщина. Нагишом ходила по зеркальной зале, что примыкала к ее спальне. С тех пор как убили мужа, ее все тянуло глядеться в зеркало, и непременно со злосчастным ножом в руке.

Спасаясь от врагов, она и в Италии от этого не отвыкла, хоть там у нее не было зеркальной залы. Она отсылала куда-нибудь камеристку и расхаживала с ножом по комнате в своем скромном приюте.

Граф рвался к ней, пытаясь помочь, и камеристка не могла удержать его. Герцогиня встретилась с графом. И назло своему страху она быстро взяла себя в руки, когда пришла мысль уговорить графа строить вместе с ней замок. Она передала ему нож из рук в руки и попросила его, буде у них появится замок, бросить нож за изразцовую печь.

— Там, наверху, тоже врут, — помолчав, добавила Анна Хольцапфель. — Герцогиня долгое время поддерживала подозрения в том, что ее хотят отравить, как думали те, кто за ней ухаживал: как-никак, с ней случались припадки. Ей тоже нужно было надежное плечо, чтобы утешиться, — завершала свой рассказ Анна, — у нее такая же впечатлительная натура, как и у каждой из нас, а против этого белые гробы графини не ахти какое средство».