Убить футболиста - [2]

Старший оперуполномоченный отдела заказных убийств МУРа капитан милиции Кирилл Громов, взгромоздившись на стул, занимался ответственным делом — вешал на стену своего кабинета огромный фотокалендарь. Собственно, календарем это произведение искусства назвать было сложно, потому что девяносто процентов его площади занимала фотография разбитной девицы а-ля Памела Андерсон, на которой из одежды были лишь трусики-ниточка и такой же незаметный бюстгальтер, из которого наружу вываливались накачанные силиконом груди. И где-то в углу огромного, как полковое знамя, портрета скромно притулился небольшой численник, ради которого Громов и приобрел эту цветную штуковину у торговца-мальчишки, сновавшего между машинами на одном из перекрестков.

Дело в том, что до очередного отпуска старшему оперу оставалось каких-то десять дней, вот он и решил скоротать их не в одиночку, а вместе с пышногрудой заморской красавицей. Отныне в конце каждого дня Громову предстояло аккуратно зачеркивать карандашом очередную цифирку на календаре, тем самым наглядно демонстрируя всем, и в первую очередь себе, что отпуск неизбежен, как дальнейшее падение рубля.

Прикрепив календарь к стене, Громов спрыгнул со стула и отошел на середину кабинета, чтобы полюбоваться результатами своего труда. Результаты его удовлетворили: календарь висел ровно, придавая всей стене асимметричность и даже некую праздничность. Однако на общий вид помещения этот «островок свободы», к сожалению, влиял мало — кабинет продолжал навевать тоску и уныние своей казенщиной. Пятнадцатиметровая комнатка с одним окном, выходящим на Петровку, два стола, стоящие впритык друг к другу, пара небольших сейфов, стулья — вот и вся мебель муровского кабинета.

В тот момент, когда Громов с тоской озирал унылый интерьер своего рабочего места, на его столе зазвонил телефон. Подняв трубку, он услышал в ней голос своего приятеля — эксперта-баллиста Димы Вяземцева.

— Старик, могу тебя обрадовать: «тэтэшник», который проходит по твоему делу, кажется, имеет концы. — Голос эксперта звучал бесстрастно и буднично, но для Громова он был словно бальзам на душу. — Будет время — заходи.

— Димыч, уже бегу! — заорал в трубку Громов и, не теряя больше ни минуты, помчался на шестой этаж.

Громов пришел в МУР в начале девяностых. До этого он работал рядовым милиционером в 5-м отделении, учился в «вышке» — Высшей школе милиции. Учеба давалась ему легко, и вскоре в порядке исключения его направили стажером в уголовный розыск, да не куда-нибудь, а во 2-й, так называемый «убойный», отдел, специализирующийся на убийствах. Громов попал в группу, которая обслуживала два столичных района: Первомайский и Бауманский. Это распределение он воспринял как знак судьбы — ведь в Бауманском районе Громов родился, там же закончил одну из старейших столичных школ — 325-ю, оттуда ушел в армию.

Его приход в МУР совпал с тяжелым периодом в истории страны — она стремительно шла к своему распаду. Такие понятия, как «мафия», «организованная преступность», уверенно входили в повседневный лексикон советских граждан, и Громов, будучи сыщиком, прекрасно видел, в какого монстра разрастаются эти явления при явном попустительстве верхов. В те годы часть его коллег предпочла не замечать этого бардака и ушла в частный охранный бизнес. Звали они с собой и Громова, но тот предпочел остаться на своем месте. И не потому, что он был такой идейный, как говорят, продвинутый человек, — просто ему нравилась его работа, и он не хотел ее менять ни на какую другую.

Между тем начало девяностых оказалось одним из самых трудных времен для МУРа. Те годы Громов вспоминает как что-то ирреальное, когда чуть ли не ежедневно приходилось буквально разрываться на части: то поножовщина в коммуналке, то вооруженная разборка в центре города, то расчлененка на окраине, то убийство на сексуальной почве. Как говорили ветераны МУРа, такого количества трупов, какое свалилось на них в одном 92-м году, они не видели за все годы работы в угрозыске. Причем в большинстве своем в основе убийств лежали совершенно пустяковые причины и отличались они какой-то патологической жестокостью и садизмом.

Взять хотя бы убийство членов семьи высокопоставленного мидовского работника, произошедшее ранней осенью 1992 года. Душегубом, застрелившим женщину и двух ее детей — шестилетнюю дочь и шестнадцатилетнего сына, — оказался случайный знакомый погибшей, бывший офицер Советской Армии из Камышина. А поводом к жестокому убийству стали деньги — сто долларов, которые будущий убийца взял у женщины в долг. Когда пришло время их отдавать, бывший вояка не нашел ничего лучшего, как расправиться со своим кредитором, а заодно и с ее детьми — чтобы не было свидетелей. Причем сделал это как заправский палач. Сначала застрелил женщину, затем пошел в спальню, где мирно спала девочка — расправился с ней, а потом дождался прихода из школы старшего сына погибшей и застрелил его. И все из-за ста долларов!

Когда Громов воочию увидел хладнокровного убийцу целой семьи, он в очередной раз убедился, что теория Ломброзо, видимо, не что иное, как заблуждение. Убийцей оказался симпатичный мужчина средних лет, с приятными манерами и безупречной биографией. Глядя на него, было невозможно поверить в то, что каких-нибудь несколько месяцев назад он одним выстрелом размозжил голову шестилетней девчушке, мирно спавшей в своей кроватке.