Уайнсбург, Огайо. Рассказы - [72]

Гарольд увлекся до самозабвения, и я тоже пришел в восторг, но Милдред… поглядел я, какое у нее стало лицо, и не сказать чтоб уж очень огорчился. Ведь, бывало, в иные минуты… в иные минуты я подумывал… не будь Гарольда…

И вот Гарольд, решив приняться за набросок к картине сразу, в тот же вечер, кинулся готовить холсты и мольберт, а тем временем делился с нами своими планами. Отец его был оптовым торговцем в Форт-Уэйне, штат Индиана, и не желал, чтобы сын стал художником. Лишь уступая уговорам матери, он дал сыну возможность учиться в Художественном институте, но, когда Гарольд напишет задуманную картину и получит на осенней выставке приз, все изменится. У него появятся деньги – и на деньги отца и те, что заплатят за картину, которую, уж конечно, продадут за хорошую цену, он повезет Милдред и меня в Париж. Там мы станем жить, Милдред и он будут изучать живопись, а я… Гарольд приостановил свои приготовления, обернулся и поглядел на меня.

– Ну, тебе все подойдет, что ни подвернется, – сказал он, по-моему, даже сердечно.

Я вышел из студии Гарольда вместе с Милдред, и мы пошли ужинать в ближайший ресторанчик. Деньги, что я тратил в эту пору безделья, которым так наслаждался, почти уже кончились. Скоро придется работать. За столом мы говорили о Гарольде, о том, какой он молодчина. Мне показалось, Милдред готова то ли разозлиться, то ли заплакать. Когда Гарольд понравился ей, она искала в нем мужчину, а получила художника. Теперь, когда Гарольд принимается за свое замечательное полотно, от него уж вовсе ждать нечего. Смотрел я на нее, смотрел – и призадумался.

По дороге в ресторан Милдред сказала, что она на мели. Какое-то время она служила секретаршей у одного дельца в округе Луп. Но Гарольд вечно звонил ей среди дня, и она вечно удирала с ним, и вот теперь ее уволили. Она сегодня как раз собиралась сказать об этом Гарольду, но он так был поглощен своими великими планами, нельзя ж было портить ему настроение. Она говорила, и во мне вспыхнула надежда, и когда, поужинав, мы все еще сидели за столом, я собрался с духом и рассказал ей, что я придумал.

Несколько недель Гарольд весь будет поглощен своей картиной, объяснял я. Милдред будет ему не нужна, и к тому же она потеряла место. И, похоже, она, как и я, на мели. Картину, что замыслил Гарольд, так сразу не напишешь. Он будет весь поглощен ею, больше ни о чем думать не станет. И уж во всяком случае, ему не нужна будет рядом женщина. Милдред ведь слышала, что он сказал о своем чувстве к таинственной незнакомке той далекой поры? Подобные чувства, пока они длятся, нередко сильнее, чем чувство к живому человеку. Так уж устроен художник.

– Нам с вами надо теперь заключить союз, Милдред, – сказал я и объяснил, что я придумал.

Было все это еще до сухого закона, и в Чикаго существовало великое множество кабачков. Разгуливая по городу, я приметил, что хозяевам нравится, когда стена за стойкой расписана, а сделано это было, как правило, из рук вон плохо. Почему бы не предложить им что-нибудь получше?

Я расскажу им, как в Барбизоне и в других городках росписи на стенах захудалых кафешек прославились и прославили эти места, куда в юности захаживал тот или иной великий художник. Богатые американцы ездят туда из Парижа поглядеть на картины и швыряют деньгами. Я не сомневался, что мои байки принесут нам кучу заказов, каждый долларов на тридцать – пятьдесят. Выручку станем делить пополам, и, пока Гарольд занят своей замечательной картиной, тоже подзаработаем.

– Женщине нужна независимость, – сказал я, и Милдред кивнула.

Я боялся, она вот-вот расплачется.

Итак, мы взялись за дело, и затея эта оказалась весьма успешной, по крайней мере для меня. Неделю за неделей, пока Гарольд был занят своим знаменитым шедевром, мы с Милдред топали по улицам Чикаго, я договаривался о работе, а Милдред ее выполняла. До чего ж она была прелестна! Рано поутру мы встречались и отправлялись на промысел, и она влезала на стул позади стойки и в окружении чернорабочих и водителей грузовиков писала на зеркале какую-нибудь заранее придуманную нами сценку, а я сновал среди зрителей и нашептывал им, какое ее ждет блестящее будущее, когда она уедет в Париж и приобретет там известность.

– Настанет день, когда из-за картинки, которую она сейчас рисует, зеркало это будет стоить тыщу долларов, – бывало, внушительно говорил я, и нередко кто-нибудь из зрителей, не сходя с места, заказывал копию на холсте, чтобы потом вставить в рамку и повесить у себя дома.

Какие ж это были для меня дни – Милдред рядом, доллары к нам так и текут, куплен новый костюм, пальто – уже и зима не страшна, – новое белье, и в кармане не пусто! Изредка вечерами Милдред навещала Гарольда, но он был поглощен своим, не спрашивал, чем она занята, и она ему не говорила. «Так может продолжаться многие месяцы, и, конечно, так оно и будет, пока он не кончит свою замечательную картину», – думал я и представлял, как все эти месяцы буду наслаждаться своими книгами, и не надо мне ходить ни на какую фабрику, не надо стоять за прилавком.

И вдруг однажды утром все кончилось, и утро это я буду помнить до самой смерти. Ведь я, пожалуй, стал уже надеяться, что завоюю Милдред.