Уайнсбург, Огайо. Рассказы - [71]

Милдред тоже была студентка Художественного института и очень быстро, с легкостью делала прелестные рисуночки, но никто не принимал ее искусство всерьез. Вот Гарольд – это другое дело. Он модернист. Одну его картину даже вывесили на выставке молодых модернистов в Нью-Йорке. Помню, была она престранная, сплошь красные и белые перпендикуляры, а по ним, петляя, разливалась красная река, и называлось это, если не ошибаюсь, «Красный смех», по какой-то вещи русского писателя Андреева, которую Гарольд прочел.

Но в пору, когда мы с ним особенно близко сошлись, Гарольд задумал нечто новое. Он как раз готовился показать чикагскому миру искусств, как истинный талант может круто повернуть и завоевать приз на ежегодной осенней выставке. Я же в ту пору не работал, а потому был весел и всем доволен, и так оно шло уже давно, однако деньги мои стали иссякать. Жил я в дешевых меблирашках, но старался, как мог, вести жизнь легкую и праздную. Вечерами бывал у Гарольда или еще у кого-нибудь из студентов, а по утрам нежился в постели. И как же все это было приятно! Чего ради вставать? Сигареты и спички, вот они, на стуле у постели.

Студия Гарольда помещалась неподалеку, в бывшей лавчонке, и спал он в задней комнате на раскладушке. Милдред, смею сказать, надоело, что я вечно толкусь там, но Гарольд как будто радовался, когда я приходил среди дня. Возможно, я избавлял его от ее чрезмерного пыла.

Пока… да, пока он не взлелеял свой великий замысел.

Великий замысел заключался в том, что для осенней выставки Гарольд напишет картину в строго традиционной манере и завоюет приз. Это будет интерьер. Уголок туалетной комнаты богатой дамы стародавних времен, скажем, XV века, в Италии, а за окном холмистая равнина, холмы, чем дальше тем меньше, меньше, те самые, что любили писать в глубине полотен Тициан и Рафаэль.

Сама комната в тонах несколько сумрачных, у окна изукрашенный резьбой стол, перед ним такой же, в резьбе, стул. А на спинку стула… о, в этом вся соль, на спинку стула брошено… Гарольд так был всем этим взволнован, что, когда я пришел, даже не сразу сумел заговорить.

На спинку стула брошено платье тяжелого желтого бархата.

Сперва я никак не мог взять в толк, почему желтое платье привело Гарольда в такое волнение, но он рассказывал – и я постепенно начал понимать. Складки платья будут ниспадать совсем по-особенному. Оказалось, Гарольд уже купил как раз такое платье, как требовалось для картины, в магазинчике на нижней Стейт-стрит в Чикаго, где продавались туалеты, некогда принадлежавшие светским дамам, а потом, вероятно, отданные прислуге. Место для магазинчика, надо сказать, было выбрано самое подходящее: на Стейт-стрит в те времена постоянно хаживали женщины легкого поведения.

Возможно, увидав это платье в витрине, Гарольд и замыслил свою картину – он тотчас вошел в магазин, купил его, и вот оно у него в студии. Это как-то странно пришибло Милдред, я сразу заметил. Гарольд все ходил по комнате и небрежно, то так, то эдак, перекидывал платье через спинку стула (не того, резного, с картины… тот, объяснил он, он возьмет за образец из книги в Институте или в публичной библиотеке; наверно, это будет испанский стул и очень вычурный, – а обыкновенного кухонного стула, который он как-то купил в соседней мебельной лавке).

Он перебросил платье через спинку стула, слегка уложил складки, сдернул его, прошелся по комнате, опять кинул на стул.

– Его надо очень хитро перевесить, а может, кинешь, и оно само ляжет, как надо, – сказал он нам с Милдред, изумленно глядящим на все это.

В платье – вся соль картины, объяснял он. Темная сумрачная комната, в отдалении темные сумрачные холмы, а тут, в углу, это платье. Остальное – стул, стол, холмы – он напишет довольно быстро, а все свои силы вложит в платье. Именно тем, как он напишет платье, он и сразит художников-судей. Он так напишет ниспадающий складками мягкий, глубокого тона бархат, что все, кто призван судить и отбирать картины на выставку, только ахнут. Не знает он, что ли, эту публику? Уж он их проймет. Они и сами не заметят, как сработают их чувства, их чувственное восприятие. Отзовутся на мазок, цвет, фактуру материала. Художники, пишущие в традиционной манере, закосневшие, выдохшиеся, вечно твердят, будто люди вроде него – Гоген, Сезанн и другие – просто стараются избегать настоящих трудностей, но он им покажет! Не уверен, что, перечисляя в тот день великих модернистов, Гарольд и правда помянул и себя, но что-то в этом роде он подразумевал.

Он так напишет это платье, что власть женщин над мужчинами, над их чувственными натурами невольно ощутит каждый, кто увидит его картину.

– Какое-то время, может быть, несколько недель, пока пишу картину, я буду влюблен, всем существом своим влюблен в воображаемую женщину давних времен, в ту, которая когда-то носила это платье. Понимаете, я сижу в глубине комнаты и жду ее. Платье переброшено через спинку стула, но, понимаете, пока я сижу и жду, это платье для меня – она сама. Я вижу, как оно облегает ее нежное и сильное тело, вижу в нем все, что она для меня и чем станет, когда я ее завоюю. Я еще не завоевал ее. Восхитит ее картина или нет – от этого зависит, станет ли она моей.