У ворот Северина - [13]

Он хотел еще что-то добавить, но Дана остановила его: им нельзя было разговаривать на глазах тех, кто собрался в убежище, могут обратить внимание на то, что они знакомы.

Максим согласно кивнул и сразу нашел себе другое занятие — стал разламывать деревянную палочку и кусочки швырять в земляную стену убежища. Теперь Дана могла незаметно присмотреться к нему: давно не стриженный, рубаха пропахла потом, брюки ветхие — заплатка на заплатке; глаза умные и красивые, в них без труда можно прочитать, какую тяжелую, полную лишений жизнь он ведет; тщетны и наивны попытки скрыть это за маской веселости и непринужденности.

Она знала, мальчик — сирота, он сам говорил это членам организации, знала, что работает в булочной «Братья Графф», а больше о его жизни никто ничего не знал.

— Туго тебе приходится у хозяев, Штефан? — спросила Дана, когда увидела его в первый раз.

— Да, Лила, — грустно ответил он, сразу помрачнев. — Но товарищ Валер говорит, что настанет такое время, когда и мы, бедные, будем счастливы и у нас будет что есть и во что одеваться. Будут у нас, уверяет он, и хлеб и розы…

— Правда? — притворилась удивленной Дана.

— Да, все так и будет. Вот только минует это бедствие, мы свергнем буржуев, увидишь, как мы тогда заживем. А про хлеб и розы Валеру сказал один человек, по имени Макс…

— Маркс, — поправила его Дана, улыбаясь.

— Правильно, Маркс… А кто он такой, этот Маркс?

— Он был ученый, писал о пролетариате, — начала объяснять Дана. — В своих книгах Маркс объяснял трудящимся, как нужно бороться, чтобы их не эксплуатировали хозяева, чтобы они, пролетарии, владели всеми богатствами земли.

— Ах, принцесса, как хорошо говорил этот ученый! — просиял Максим. — Если бы он побывал у нас в пекарне и увидел бы, как я живу и что ем, думаю, он тут же посадил бы моих хозяев в тюрьму.

— Правильно, так и должно было бы случиться, — поддержала его Дана. — Но я вот о чем хотела тебя спросить, Штефан…

— О чем, принцесса?

— Почему ты меня так, называешь?

Максим покраснел до ушей и опустил глаза. Он молчал, как будто язык проглотил.

— Не хочешь сказать?

— Потому что ты очень красивая, — искренне признался он, все еще не поднимая глаз. — На рождество я был в кинотеатре «Регал», пробрался туда без билета, в фильме показывали одну девушку, такую же красивую, как ты, и все ее называли принцессой. На голове у нее была блестящая корона, как у ряженых…

Дана с удовольствием вспомнила ту беседу и теперь, внимательно глядя на Максима, старалась, как и тогда, проникнуть в обстоятельства его печальной, убогой жизни, лишенной тех радостей, которые естественны в этом возрасте. Была ли у него хоть одна игрушка? Или приличная одежда? Ботинки и пальто зимой? Слышал ли он от кого-нибудь ласковое слово, которое согрело бы ему душу, слишком рано познавшую жестокость судьбы? Думая об этом, Дана испытывала сострадание и сочувствие к юному товарищу по борьбе…

Вдруг Максим вскочил и, вытянув руку, показал на клочок неба, видневшийся над входом в убежище:

— Вот они! Мамочка родная, как же они сверкают! Один… два… пять самолетов!

Действительно, в синем поднебесье парило звено американских бомбардировщиков, они сверкали в солнечных лучах, словно серебряные. Сирены молчали. Вокруг все безмолвствовало. Только наверху, в бездонной вышине, монотонно и непрерывно гудели моторы. Потом и этот гул затих, наступила такая глубокая тишина, что стал отчетливо слышен шелест крыльев пролетающих над убежищем птиц.

— Вроде не слышно больше, — испуганно прошептал Максим. — Остановились моторы. Да?..

— Сейчас начнется самое страшное, — ответила почти беззвучно Дана. — Они будут бросать бомбы…

Через несколько секунд последовал ужасающий взрыв, потом еще два почти одновременно и еще один — такие сильные, что содрогнулась земля. Эхо как гром прокатилось над городом и тут же потонуло в следующих взрывах, их долгие и страшные раскаты слились с первыми, сплошной и какой-то плотный вой стоял бесконечно долгие минуты. Затем ухнули шесть новых взрывов — они раздались где-то рядом.

Взрывы были такие мощные, что земля дрогнула и стала оседать. Дана сжалась в своем углу, закрыла глаза, заткнула уши; Максим тоже съежился, втянув голову в плечи, и только одним глазом поглядывал иногда на небо; удары следовали один за другим, как будто работал гигантский молот. В противоположном конце убежища мадам полковница с трудом удерживала Пуфи, который выл и бился у нее в руках, как бешеный. Женщина, сидевшая напротив полковницы, все время клала поклоны, высоко подняв воротник плаща, чтобы ничего не слышать и не видеть. Только старичок с узелком на коленях был относительно спокоен и бесстрастно смотрел вверх, готовый ко всему, что может случиться. Но наверху вроде бы ничего не происходило. Иногда коротко, глухо всхлипывала вспоротая взрывами земля. А недалеко от убежища, на маленькой площади, по иронии судьбы безмятежно звучало радио, лилась все та же песня, все тот же приятный женский голос слал вдаль неизменную мелодию, у которой, казалось, не было конца.

Вдруг у входа в убежище что-то стремительно прошуршало, пронеслось холодное дуновение ветра, раздался оглушительный взрыв и началось светопреставление. Песня оборвалась. Низко над землей пронесся большой лист кровельного железа. Земляной дождь хлынул на тех, кто сидел в убежище, и они зажмурились в ожидании конца. Одна из земляных стен раскололась, часть импровизированной крыши тут же рухнула вниз. Старичок издал глухой короткий стон. Мадам полковница душераздирающе вскрикнула, а ее песик жалобно заскулил и, вырвавшись у нее из рук, пулей вылетел из убежища. Дана открыла глаза. Потрясенная, она провела ладонью по лицу, стряхнула землю с одежды и хотела было встать, но у нее закружилась голова, и она рухнула на скамеечку, привалившись к влажной стене.