У ворот Северина - [12]

Дана сидела, обхватив голову руками, с растревоженной душой, думая о себе, Михае и близких. В глубокой, тягостной тишине, опустившейся на скованный страхом город, отчетливо раздавался гул тяжелых бомбардировщиков. И только в одном из ближайших домов, где, видимо, окна были раскрыты, играло радио, звучала лукавая мелодия, словно бросая вызов леденящему душу ужасу, в полуденную духоту смело врывалась знакомая мирная песенка.

Дане песенка очень нравилась, дома у нее была такая пластинка, и девушка часто слушала ее, но сейчас было не до песен. Мучительное беспокойство стиснуло грудь, не давая свободно вздохнуть. «Сказать родителям то, что я узнала, или не сказать? — теперь думала она. — Конечно, они обрадуются, что Михай жив, что его кости не сгнили где-то на чужбине, как думали они в минуты отчаяния. Но что они скажут, когда узнают, что он бежал из лагеря, что немцы и румынская полиция гонятся за ним по пятам? Отец, конечно, опять пойдет к немецкому начальнику, снова начнутся хождения по мукам, он, безусловно, обратится и к товарищам по полку, попросит их разузнать, можно ли что-нибудь сделать, его наверняка спросят, откуда ему известно про Михая. Он сошлется на меня. Меня спросят, а что я буду отвечать? Нет, не скажу им ничего про Михая! — решила наконец Дана. — Зачем растравлять сердца родителям, когда они и так измучены этой жизнью, полной лишений, кошмаров американских бомбардировок: налеты стали проклятием города, никто не знает, будет ли жив в следующее мгновение, сохранится ли крыша у него над головой. В семье существует как бы добровольное забвение Михая, пусть лучше так и остается, — внушала себе она. — Во всяком случае, хорошо, что он жив. Легко ли ему, тяжело, главное, что жив, и я надеюсь, что он скоро будет среди нас. И все-таки… все-таки эта радость омрачена тревогой, я ведь не знаю, что он там натворил, почему попал в лагерь. И Валериу не смог сказать мне ничего определенного…» — продолжала размышлять она.

Потом механически оправила платье на коленях, откинула волосы со лба и снова замерла, прислушиваясь к звучащей по радио песне, нежной и мелодичной.

Дана вдруг подумала: «А может ли любовь пройти из-за того, что у человека очень большие неприятности, даже несчастья? Нет, любовь как вода в ручье, она не может иссякнуть, любовь бывает одна и на всю жизнь». Она вспомнила Санду. С ним ей было суждено познать первую любовь, такую, какой она может быть в тринадцать лет. Они учились в параллельных классах, по вечерам гуляли в садике у городского суда или в парке, ходили на стадион, болели за одну футбольную команду, обменивались любовными записками: просовывали их через щели в заборе или «забывали» в учебниках; ревнуя друг друга, ссорились, мирились и опять ссорились. Но однажды их спокойная жизнь была нарушена. Начались непрерывные несчастья. Мать Санду погибла при первом же воздушном налете на город, отец был арестован в канун 1 Мая по подозрению в том, что он коммунист, а Санду вылетел из гимназий и поступил учеником на судоверфь. Сейчас он в Констанце, куда перевели многих рабочих: судоремонтные мастерские на берегу Дуная пострадали от бомбардировок, и заказов было мало.

«Мне одиноко без него, — говорила себе Дана, думая обо всем, что случилось. — Но я рада, что Санду не бросил учебу и занимался самостоятельно. Теперь он, может быть, приедет из Констанцы, чтобы сдать оставшиеся экзамены, и тоже перейдет в восьмой класс. А гимназия так далеко! Бедный папа, сколько километров приходится ему отмахивать каждую неделю, чтобы принять экзамены и выставить отметки учащимся!»

Чья-то тень нависла над убежищем, и мальчишеский голос почти враждебно спросил:

— Эй, есть тут кто?

Дана вздрогнула. Кто-то быстро спустился по земляным ступенькам, и собачка, принадлежащая женщине в шелковом халате, снова громко, пронзительно залаяла. Вновь прибывший был не кто иной, как Максим, в грязной рваной рубашке и солдатских брюках, подпоясанных веревкой.

— Пуфи, проказник, опять скандалить? — пожурила мадам полковница свое чадо, которое не спускала с рук. — Почему ты рассердился на мальчика?

Но собака ее не слушалась. Она рвалась, билась в руках женщины, готовая растерзать Максима, который попытался было как можно незаметнее пробраться в глубь убежища.

— Эй ты, шавка чесоточная, заткнись, не то схлопочешь так, что вообще гавкать перестанешь! — сказал Максим.

И он сделал вид, что собирается ее стукнуть. Собака разъярилась еще пуще. Максим засмеялся, показал ей язык, гавкнул по-собачьи, перепрыгнул через чемодан, который принесла женщина в рваном плаще — она в это время читала молитвенник, — повел глазами в поисках места, где можно было бы сесть. Встретясь взглядом с Даной, он вдруг развеселился и, руки в бока, весело воскликнул:

— Вот так чудо! Это же наша принцесса!

Приложив палец к губам, Дана подала ему знак, чтобы он не болтал лишнего, потому что его слышат посторонние, и знаком же пригласила сесть рядом с собой на скамейку.

— Что-нибудь случилось? — спросила она его на ухо.

— Ничего не случилось, — ответил Максим тоже шепотом, осторожно оглядываясь. — Мне кажется, зря они испугались. Какая досада! — продолжал он, с огорчением стукнув себя ладонью по лбу. — Именно сегодня я надеялся получить наконец задание…