У самых брянских лесов - [13]

И Клавушка, которая доводилась дядюшке подчерицей, курносая, курчавая, напомаженная, готовая к выданью; и тетушка, дородная, разъевшаяся на добротных харчах, с отвислым подбородком, стоят перед дядюшкой, не шелохнутся…

Тетушка называла Клавушку «моя фирная барышня» и перед нею юлила. А Клавушка подмазывалась к дядюшке, папочкой его звала. На меня же Клавушка глядела, как на неровню.

А дядюшка поначалу со мной и трех слов не сказал.

Не порадовала и деревня. Хаты маленькие, покосившиеся, прилепились по взгорью, стоят уныло. Ни дерева, ни куста вокруг, неприветливо.

Внизу, возле деревни, болотина. Пасутся там три — четыре лошаденки, с десяток телят да пять — шесть стаек гусей. Посередине болотины промыто русло речки. Но воды в ней — и гусю лап не намочить. Ребята соорудили здесь запруду, но и у запруды неглубоко — по пояс подростку. И вода здесь мутная, синюшная — поверху плавает гусиный пушок и перья.

В жаркий летний день тут кипит жизнь: лошаденки, погрузившись по брюхо в воду, помахивают мокрыми хвостами, у самого берега в вязкой грязи копошатся свиньи, а рядом — ребята всяких возрастов, вплоть до самых малых.

Эх вы, мазурики! Показать бы вам наше Усовье озеро, сочные, заливные деснянские луга, запустить бы вас в сосновый брянский бор! Вот бы ахнули!

Нет, я все еще жил своим Усовьим озером, своей хаткой и никак не мог привыкнуть к одиночеству, все сильнее чувствовал несправедливость.

Живут же бок-о-бок с деревней два барина. Их усадьбы, выделяясь на косогорах, переглядываются через болото, как родные сестры. Пышные липы, тополя и клены манят в прохладу, поблескивают просторные пруды… Но все это угодья барские. Деревенским малышам туда доступа нету. И куда ни глянь — всюду в барское упрешься, повсюду запрет. Все раздолье для ребят — болото.

Верно говаривала бабушка Сыроежка:

— Вот те и Русь святая, дорогая, кому родною матерью, кому злой ведьмой доводится…

Как-то потребовал меня к себе дядюшка и повел такой разговор.

— Садись-ка рядком, потолкуем ладком, да и к делу уж надобно приглядываться. Чай, уж не маленький, — говорил он, через каждое слово вставляя свое «уж». — Перво-наперво будешь бегать под горку в сараюшку керосин да деготь мужикам отпущать. Мерку там уж сам увидишь — фунт и полфунта. А цеплять из бочки старайся с бегу, с наскоку, сунул ее и тут же выхватывай. Так уж и получится — зацепил вроде бы сполна, а в мерке уже не более половины… А промеж дел уж, — продолжал он, — дровишки рубай и по топкам их разноси. А там конюшню да коровник надобно вычистить, корму скотине задать, напоить надобно. Еще Володьке с Аниской воды подсобишь натаскать да сепаратор крутить. Так-то уж, в хозяйстве завсегда работа найдется. Кусок хлеба всяко отработать надобно. А на ночевку будешь бегать к Марье да заодно и хлебать там будешь. Понял ли?

— Все понял, — отвечал я. Хоть понял всего лишь наполовину.

Но переспрашивать не решался.

И началась моя новая жизнь — трудовая. До свету встать, затемно убраться. А дядюшка все учит, все торопит: навоз надобно вывезти, воды натаскать, лошадям и коровам подкормки накосить.

— Ступай-ка, ступай-ка да поворачивайся!

И так-то за день-деньской наступаешься, что к вечеру чуть шевелишься. Хорошо еще, закалка добрая была, а то и вовсе ноги бы протянул…

Погоняет и тетушка: то молочную вымыть, да чтоб березовым голиком проскрести, свиней сывороткой напоить, кухню и горницу подмести, по углам паутину снять и… и… горшочек из-под кровати Клавушки вынести да водичкой его ополоснуть…

— Чего ты! Тетушка! О горшке дядюшка ничего не упоминал! — а сам на нее — зверем.

— Вот каким ты волчонком глядишь! — рассердилась тетушка. И ладит подзатыльник отвесить.

— Стой, стой, тетушка! Подзатыльников нам и мама никогда не давала, никогда… Не дамся!

Прижался к стене — пусть только тронет, укусить готов.

Видно, тетушка не на шутку испугалась: и рукам волю не дала, и дядюшке не пожаловалась.

Так-то вот я и обживался на новом месте: с утра раннего и до вечера позднего у дядюшки в работе. А на ночевку и похлебку хлебать по его же наказу отправлялся на другой конец деревни, к Марье.

Марья — это и есть моя тетя Маша, мамина сестра и дядюшкина тоже. Тихая, смирная, душевная и забитая нелегкой жизнью. Лицо все иссечено бороздами, на лбу — сероватая родинка, в ушах болтаются медные серьги.

Проживает тетя Маша со своим дряхленьким отцом, разменявшим уже девятый десяток, с сыном Володькой, плотным, здоровым детиной, и с дочкой Аниской — приземистой, широкогрудой — хоть завтра в невесты собирай. Хатка — ветхая, дедушка — древний, тетя Маша — тихая, задумчивая, выглядит уныло, как преклонных лет старушка.

Но с тетей Машей я отвожу душу.

— Вставай, сыночек, — совсем как, бывало, мама, будила она меня. — Трудовой день наступил…

Голос ее льется тихо, ласково.

— Дай, тетя Маша, хоть чуточку еще вздремнуть! Ну хоть одним глазком!

— Ох, болезный ты мой, поди тож за день наломаешься. Да что же делать? Трудиться надобно, хлебушко отрабатывать. Так-то всей семьей и работаем на любезного братца. Володька и Аниска только прибегут похлебки перехватить и опрометью назад к дядюшке харч отрабатывать. А харч-то? Иной раз и похлебку не соля хлебаем. А коль и удосужится братец требуху какую подкинуть, так и то завсегда с попреками: «У, дармоеды! Свиньи прожорливые! Вас легче похоронить, чем прокормить, в трубу выпустите…» Вот, сыночек, какая наша жизнь, — продолжает тетя Маша. — А ведь маялись-то вместе. И первый кусок всегда братцу. Как же, старшенький был. А теперь — гляди-ка, что деньги делают! Всех побоку, деньги, деньги впереди всего. Капитал, стало быть, все нутро наизнанку вывернул. Не токмо нас, а и дедушку, отца родного, вовсе позабыл. Сахарку и того дедушке жалеет. Вот к чему деньги привели!