У самых брянских лесов - [11]
Скоро показались и охотники. Ватага — человек пятнадцать.
— Это же барчуки, — сказал батя, — а с ними и сынки пристава да попа благочинного. Теплая компания, ничего не скажешь…
Всего-навсего лишь у двоих охотников болтались на тороках утята.
— А шуму-то сколь! Гольтепа, одно слово…
Вслед за охотниками подъехал фаэтон. В запряжке — пара серых орловских рысаков в яблоках, на облучке — самый главный ловчий — Фома — с широченной огненной бородой.
Подвалил фаэтон к развесистому, могучему дубу. Началась разгрузка. И чего-то там не было! Корзины плетеные с разными кульками и свертками, бутылки с разноцветными ярлыками. Да всего нам издали было и не перечесть…
Но оказалось, что и этих припасов недостаточно. Один из барчуков, смахивающий на птицу удода, поманил к себе батю и сказал:
— А ну, Феодор! Дать сюда свежего сотового меда, кипящий самовар да карасей и лещей. Юшку будем варить. Понял ли, Феодор?
Лицо у барчука было продолговатое, а сам он щупленький, с узкими плечами, нос, как шило, остренький. Струган-переструган, фуганен-перефуганен, и вроде бы человек получился, но чего-то словно недостает, что-то не настоящее…
Большун сказал:
— Ей-бо, настоящий удод!
— Вон-на! Феодор! — сердито промолвил батяня. — Перекрестил! Поди-ка, как охранцузились! Нет, гольтепа, одно слово… — Что означало: никчемные люди.
— Но что поделаешь? — продолжал он в раздумье. — Люби не люби, а жалуй… Эвон, как жизнь-то построена…
Мы, ребята, видели, что и вовсе-то он этих господ не жаловал. А все же угождал. Но почему? Ответа на это не было…
Тем временем батя напялил на голову сетку, зажег дымную гнилушку и опустошал свою пасеку. Кстати, там всего-то и было две колоды, две семьи. А нам скомандовал:
— Давайте-ка, ребята, хоть каких ни на есть карасиков бреденьком натаскайте.
— Каких им карасиков? — проворчал Большун. — Плотичками обойдутся… — Но все же взялся за бредень.
А мама торопилась с самоваром и, глотая невольные слезы, вынимала, видимо, из своего девичьего приданого единственную скатерть…
Под дубом, там, где обычно по вечерам собиралась наша семья, начинался пир. В котле на таганке варилась уха, Удод на вертеле поджаривал двух утят. Хлопали пробки, лилось вино, звякали друг о дружку пустые бутылки. Вокруг валялись объедки, куски хлеба…
Потом охотники открыли стрельбу по порожним бутылкам, стреляли и по шапкам.
Мы же, сбившись в гурток возле хаты, дивились: что это барчуки так разбушевались?
— Да на это много ума не надо, — сказал батя. — Одно баловство. Глядеть постыло. То-то добро зря гадят… Дармоеды! Не сеют, не жнут, а божий дар ногами топчут. Хлебушко топчут… Тьфу!
И казалось, вот-вот батя не выдержит, сорвется и выскажет барчукам все начистоту.
— Нехристи, что ль? — не удержалась и бабушка Сыроежка. — Уж чего-чего, а хлебушко у мужика, да и у всякого человека душу и сердце наполняет умиленностью. А тут… Погибели на них нету…
Мама стояла, скрестив на груди руки, глядя на своих питомцев, не обсохших еще после ловли карасиков. Тихо, с горечью она промолвила:
— Вот какая наша долюшка…
Ученый народ
— Растут ребята, отец, — однажды сказала мама. — Как же дальше быть? В школу бы их отдать…
А как отдашь, если раздеты, разуты? Ведь на людях будут. Да и кормить отдельно от семьи доведется. А жить где? Не набегаются ребята каждый день за десять верст… Ох, мало ли чего надо…
— Придется телушку со двора долой, али овцу побоку, — сказал отец. — А квартирку я им наглядел у Гусачихи — добрейшая старушка. Сготовит что по малости. Харчишки-то со двора сами таскать будут…
Так наши старшие — Ваня, Вася да Пашка — были определены в школу. Рады они были несказанно. Мордахи светятся улыбками, глаза веселые. А мама им наказывает: и берегитесь, и не озорничайте, и бабушку слушайтесь, Гусачиху…
— Большун, спрос с тебя будет, — наставлял отец Ванюшку. — Ты у меня гляди, чтобы все было в аккурате.
Мама собирает в сумку хлеб, картошку да яйца, запихивает ребятам в карманы орехи, еще раз каждого оглядывает, потихоньку прижимает к себе, гладит по головам.
Бедная мама! Сколько приходится ей выносить на своих плечах! Раньше всех встать поутру, позже всех лечь, каждого обиходить, каждого обласкать. А уж если прихворнул кто-либо, задержался, вовремя не явился, так она и вовсе забудет и про обед, и про сон, все будет выглядывать в окно, прислушиваться к малейшему шороху.
Вот все готовы. Батяня впереди, за ним Большун, Вася, Пашка. Пошли, зашагали!
А мы, младшие, высыпали все до единого, провожаем.
И скрылись уже из виду, только помахали нам шапками…
Стоим, приуныли, будто потеряли что-то. Сиротливо стало вокруг.
… За одну парту уселись наши старшие, хоть и не были равны по возрасту.
А придет суббота, все вместе снова собираемся. Тогда в хате стоит гомон, как на ярмарке. Ванюшка занятные стихи нам читает, Пашка о разных странах рассказывает, о трех китах, на которых земля держится. Видит, что мы всему верим, и привирает безбожно.
А младшие рады еще и тому, что с приходом старших обувка, одежонка, какая ни на есть, пусть не надолго, но поступает в общее пользование — деления на «твое» и «мое» мы не знали.
