У самых брянских лесов - [15]

Но букварь был молчалив. Молчит да и только. Я его тете Маше, Володьке и Аниске показывал — все молчит. А к Клавушке и к дядюшке обращаться считал зазорным. Сам, все сам хотел осилить.

И вот мы всем гамузом тянем вслед за Сусликом:

— А… У… Ю… Ж-жу… М-ма…

А что к чему — никак не доходит. Я даже начинал на себя уже сердиться. На «камчатку» к балбесам уж очень не хотелось угодить. Не потому, что Суслик станет обязательно приговаривать: «Ну ты, дубина стоеросовая! Жениховать пора, а ты дважды два не знаешь!» Нет, просто помнил, как батя учил нас: «В хвосте быть — последнее дело. Никудышное».

Ну, я и осерчал на себя еще больше. Так же вот, бывало, махнешь вплавь через широкое озеро, а силенок не хватит, ко дну тянет. Но осерчаешь этак по-настоящему и начнешь отмахивать все саженками, все саженками. И усталь исчезает. Взбодрить себя надо.

Первым делом я взял в оборот своего приятеля Пантюшка:

— Ну-ка, читай букварь!

— Ммм-ма… Жж-жу… Рр-ра… — тянул Пантюша.

— Да чего ты тянешь? Давай скороговоркой.

— Ну, вот это «мама», тут — «Шура», «Маша», «топор», «борона», — послушно переходил он на скороговорку.

— Вот так бы и читал. А то мычишь, жужжишь, и не поймешь, что рыкаешь…

Но мой ученик скороговоркой мог прочесть всего пять — шесть слов, которые помнил наизусть. И снова начинал мыкать. А я думал:

«Скажем, надо написать или прочитать „Васька“, „Пашка“, а там „батя“, „мама“… Э-э, брат! Сколько же названий на белом свете есть! Голову надо с медный котел иметь, чтобы все запомнить».

И еще настойчивее наседал на Пантюшка:

— Ну, ну, тугодум, нажимай! Третью зиму в школе углы обиваешь и только мыкаешь да рыкаешь!

— Да на зиму-то батька в отход уходит, лапти плести некому, — отговаривался Пантюшок. — Ну и сидишь на печи, считаешь кирпичи…

И вдруг однажды меня так и толкнуло:

«Да не к чему же каждое слово запоминать… Вот же как получается слог — из букв! И из слогов — слово! Просто-то как!»

— Э-э, брат Николашка! Гусь ты лапчатый! Вот в чем вся загвоздка! Понял ли?

Пантюшок расплылся в широчайшей улыбке. Николашкой называла его только мама. А в школе все Пантюшок да Пантюшок. Был он мал ростом, но взял вширь: пухленький, коротенький, с толстыми, мясистыми губами. Зная его покладистый нрав, ребята частенько обижали его, дразнили.

Однажды его ни за что ни про что поколотил Воробей.

— Всыплем Воробью за такие штучки? — предложил я.

— Не, не надо, не осилить нам Воробья…

А я к Воробью:

— Ты за что Пантюшу побил?

— А тебе чего? Заступник тож!

— Ах, так!

И мы сцепились.

Твердо Воробей на ногах стоит, свалить его не так-то просто. Недаром мать его с барского стола подкармливала. Кухарничая на барском дворе, она правдами и неправдами добывала и таскала своему питомцу в карманах и за пазухой лакомые кусочки. А он и мать не признавал:

— Ну ты, чумазая! А сладкого почему не приволокла?

Так что не только за Пантюшу, но и за все его штучки мне крепко хотелось проучить Воробья.

Возились мы с ним в обнимку, возились, и тут я, вроде бы падая, ему ножку подставил. А сам как махнул его через себя, да обеими лопатками о землю. Воробей так и распластался. С тех пор больше к нам с Пантюшей не приставал.

Скоро дела мои в школе вроде бы наладились.

Зато на камчадалов, на балбесов учитель совсем рукой махнул. «Отпетые ребята», — говорил о них Суслик. Но наказывать их не забывал: за чуб драл, толстой линейкой по головам колотил, без обеда до поздней ночи в школе на коленях оставлял.

А еще надумал на горох ставить. Насыплет в угол гороху и всех неслухов, «никудышных» коленями прямо на горох. А балбесы помаленьку да помаленьку горох поедают. Суслик из себя выходит, кричит:

— Замучу на горохе!

И снова в свою половину — за новой порцией. А у камчадалов драка:

— Ты чего, Воробей, жадничаешь? Сколько гороху загреб!

Так-то я и учился, ума-разума набирался. В школе грамоту постигал. У дядюшки к житейским делам притирался. Затемно в хатке у тети Маши при керосиновом фитиле уроки готовил.

А время шло, двигалось…

Тоскливая весна

Длинны вечера в зимнюю пору на деревне. Коротает их каждый по-своему. Дядюшке не спится — торговля последнее время плохо идет. Спички и керосин вовсе не покупают.

— Эка уж пройдохи бабы: угольки в печи золой засыпают и берегут все сутки, чтоб вздуть огонек. Мужики кресалом для курева огонь добывают, по ночам в хатах лучину жгут. В трубу того и гляди уж выпустят…

Тетка, накинув на плечи шубейку-кацавейку, отправляется по хатам — язык почесать, чужие косточки промыть. Такая досужая — всех доподлинно обговорит.

Клавушка красной краской губы накрашивает, черной — брови прихорашивает, лицо и нос мелом натирает. Хороводятся с молодым дьячком — до полуночи на крыльце в любовь играются.

Святки на деревню пришли — гульбища в самом разгаре. Затихли по хатам самопряхи. Затеваются свадьбы: одна, вторая, третья… По две недели сваты к сватам хаживают. Последний зипун пропивается, последняя телушка со двора проедается.

Молодые парубки и девчата на игрищах до третьих петухов хороводы водят. Под гармонику барыню отплясывают. Девушки за ворота лапоть бросают — милого дружка привораживают. А вот и ряженые. Ведьма в ступе едет, метлою след заметает. В вывернутых кверху шерстью шубах «медведи» бродят…