У парадного подъезда - [100]

И вот теперь, когда мы уловили парадоксальную связь между «марбургским», неокантианским наречием пастернаковской лирики и детски-нерасчленимым его мировидением; когда мы поняли, какую роль отводил Пастернак «начальной поре» в жизни человека; когда осознали философскую подоплеку концепции детства в его художественном мире, — нам легче будет разгадать последнюю загадку, которую поэт задал читателям своей итоговой, опубликованной уже посмертно, книги «Когда разгуляется», — почему, достигнув кристальной простоты и младенческой ясности слога, вступив в период «могучей евангельской старости» (А. Ахматова) — старости, которую недаром метафорически приравнивают к детству («что старый, что малый…»); создав «Рождественскую звезду», где философии детства были приданы черты космогонии, — почему именно в этот период Пастернак вдруг резко приближается к трезвому, обостренно-болевому, сугубо «взрослому» взгляду на мир?

В самом Деле; читая этот цикл подряд, стихотворение за стихотворением, замечаешь, что образы детства возникают здесь лишь в тех случаях, когда нужно подчеркнуть нежно-ироничную интонацию в разговоре с возлюбленной:

Ты с ногами сидишь на тахте,

Под себя их поджав по-турецки,

Все равно, на свету, в темноте,

Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Или когда требуется дать формулу «круговращенья земного, Рождений, смертей и кончин», — ибо здесь о «рожденье» нельзя не вспомнить, иначе классическая триада «начало — середина — конец» будет неполной. Или когда делаются наброски поэмы о Блоке: без детства героя никак не обойтись. Или когда взгляд падает на следы в снегу: «А вот ребенок жался к мамке», и дальше уж срабатывает ассоциативный ряд: «ребенок — детство — сказка»:

Луна скользит блином в сметане,

Все время скатываясь вбок.

За ней бегут вдогонку сани,

Но не дается колобок.

Или когда «после угомонившейся вьюги» из-за реки доносятся голоса детворы. Или когда раздумья о «женской доле», которой «ранен» поэт, выводят его к теме «женщины в детстве» (заметим: не девочки, а именно женщины в детстве!). И — так далее.

Все это не погружение в тему детства, а лишь воспоминания по поводу, то есть — признак дистанции, внутреннего разрыва с прежним «психологическим возрастом». Впрочем, если мы присмотримся повнимательнее, то все окажется еще печальнее. По закону «триады», поздний Пастернак почти всюду сопрягаем детство и смерть, он о начале жизни говорит теперь едва ли не потому, что именно с него начинается конец ее! В стихотворении «После вьюги» непосредственно за строфой о «голосах детворы за рекой» звучит грозное сравнение:

Белой женщиной мертвой из гипса

Наземь падает навзничь зима.

В философской медитации «Снег идет» совершается осознанный переход от «младенческой» сказочной образности —

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака,—

к более чем грустным сентенциям о быстротекущем, скоропреходящем времени:

Потому что жизнь не ждет.

Не оглянешься, — и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

Так что же стряслось? Почему любимые поэтом святки, с их ощущением близкого присутствия самой вечности, стали теперь знаком приближающейся смерти? Почему простой, как бы внезапно распрямившийся, наподобие некогда скрученной пружины, синтаксис, прозрачная словесная ткань, доходчивая (так с детьми вполне можно разговаривать!) поэтическая интонация непроходимой дистанции между миром детства и миром позднего Пастернака с той же неотступностью, с какой усложненный, перегруженный философемами язык сопутствовал в раннем творчестве их неразделимости и родству?

Легче легкого свести ответ к пересказу обстоятельств двух последних десятилетий жизни Пастернака — и тех, которые рождены «годами безвременщины», и тех, благодарить за которые приходится эпоху «оттепели». Но, во-первых, если это и будет правдой, то неполной; а во-вторых, для обличения тяжелых времен нынче особой смелости не требуется. Пойдем лучше вглубь, поищем внутренние, связанные с логикой духовного: развития Пастернака, причины. И прежде всего сравним три стихотворения — одно из книги «Когда разгуляется» и два — из сборника «На ранних поездах».

Святочные, рождественские, новогодние мотивы, как было уже сказано, буквально пронизывают пастернаковское творчество. И каждый раз они становятся поводом для создания особой, таинственно-мерцающей, трепетной и сказочно-торжественной атмосферы, окутывающей и как бы соединяющей все сферы нашего разрозненного бытия. Так ребенок, заводя хоровод возле елки, тянет за руку своих друзей, маму, папу, бабушку, дедушку — всех, чтобы они объединились в магический неразделимый круг хоровода с новогодней елкой («все елки на свете (…)») в центре, и создали в «обычной» гостиной совершенно необычный мир, «где люди и вещи на равной ноге». В таком кругу соединяется несоединимее; каждый из водящих остается самим собою, со своим внутренним опытом, со своими «частными интересами», но как бы заряжается общей, целокупной, детски чистой и радостной энергией праздника. Потому в сборнике «На ранних поездах» помещены два новогодних «Вальса», посвященных встрече с елкой. В одном из них («…с чертовщиной») передан восторг ребенка, и мерный вальсовый, ритм изначально надломлен полечным «завихрением»…