У парадного подъезда - [98]

Льются волны изумруда,

Как в волшебном фонаре

Вдумаемся в смысл сравнения. Сравниваем мы обычно с тем, что нам ближе, роднее, понятнее. Пастернаковскому герою, равно как и самому поэту, роднее и понятнее образ из первоначальной поры, не то что довоенного — дореволюционного, прошловекового даже детства. Почему? Не потому ли, что он всегда носит в себе этот вольный, безопасный и таинственный мир «фольварков, парков, рощ», где «люди и вещи на равной ноге»; где нянька соединяет тебя с народным сознанием, а родители вводят под своды городской культуры? Видимо, так.

Размышления о той поре неизменно вызывают у Пастернака слезы, — не прощальные рыдания вечной разлуки, а радостные, легкие слезы от новой встречи с самым близким на свете. «Утром, проснувшись, думал (…) о твоем детстве, — писал поэт М. И. Цветаевой 20 апреля 1926 года, — и с совершенно мокрым лицом (…) напевал балладу за балладой, и ноктюрны, все в чем ты выварилась и я. И ревел». Почти теми же словами и почти то же переживание пять лет спустя воссоздано в стихотворении «Годами когда-нибудь в зале концертной…» —

(…) Мне Брамса сыграют — тоской изойду.

Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый.

Прогулки, купанье и клумбы в саду, (…)

И вымокну раньше, чем выплачусь, я.

И станут кружком на

Лужке интермеццо,

Руками, как дерево, песнь охватив,

Как тени, вертеться четыре семейства

Под чистый, как детство, немецкий мотив.

Вряд ли есть пространственные образы, противоречащие друг другу больше, чем концертная зала и «прогулки, купанье и клумбы в саду». Но в том-то и дело, что мелодия Брамса камертоном вызывает у Пастернака картины, которые чутко дремлют в его душе, готовые в любой миг пробудиться, обступить его, заменить собою реальность, находящуюся перед глазами, — ибо для поэта они гораздо реальнее ее! Об этих наплывающих образах поведано с помощью тягучего, густого амфибрахия, который как бы сглаживает острые грани и края «далековатых» предметов, снимая их противоположность, примиряя их противоречия. Самым сложным, перенасыщенным не только метафорическими, но и звуковыми перекличками, художественным языком поэзии XX века нам рассказывают о самых простых человеческих чувствах, и этим «сцеплением»: рождены удивительные, одному только Пастернаку присущие, сравнения: «С улыбкой огромной и светлой, как глобус», или: «И вдруг; как в открывшемся в сказке Сезаме…» Опять все сравнивается с тем, что ближе, — с реалиями раннего опыта.

Пастернак все готов сравнивать с детством, даже то, что во времена его «начальной поры» вообще не существовало. Так, «свидетельства былых бомбежек», этого ужасного изобретения середины XX века, кажутся ему сказочно знакомыми, и конечно же

(…) вдруг он вспомнил детство, детство,

И монастырский сад, и грешников (…)

И мальчик облекался в латы,

За мать в воображеньи ратуя,

И налетал на супостата

С такой же свастикой хвостатою. (…)

Эта готовность «сопрягать далековатые предметы» — проявление философии, для которой прошлое и настоящее, будущее и вечное пересекаются в точке детства, наделяя его свойствами «всеобщего эквивалента» духовности, делая поводом и объектом сравнения всего со всем. Гениальная художественная формула подобной системы воззрений дана в «Рождественской звезде» — из цикла «Стихотворений Юрия Живаго».

Преломляющее общеизвестный евангельский сюжет, стихотворение это в своей структуре содержит значимое противоречие. Все здесь построено на мельчайших, крупитчатых, по-пастернаковски осязаемых подробностях — мы видим «теплую дымку», плывущую над яслями Младенца, «зернышки проса», от которых отряхивают доху пастухи, пришедшие на «зов небывалых огней», — и готовы принять эту картину за точное воспроизведение «реалий» первого года нашей эры. Но при более внимательном рассмотрении они оказываются исторически приближенными к нам, к двадцатому столетию и даже — откровенно русифицированными. Степь, погост, «ограды, надгробья», сторожка — сами слова несут вполне русскую, вполне современную «нагрузку». Однако они лишь подготавливают главное сравнение, которое обвинить в анахронизме ничуть не труднее, нежели разобранное выше — в стихотворении «Ожившая фреска».

Итак — Звезда пламенела,

как стог, в стороне

От неба и Бога,

Как отблеск поджога,

Как хутор в огне и пожар на гумне.

Хутор в огне и пожар на гумне — у кого тут, во-первых, не придет мысль о событиях русской революции и гражданской войны, и, во-вторых, не возникнет подозрение в элементарном логическом просчете, временной близорукости? Несколько строк спустя Пастернак, с одной стороны, подтверждает правомочность нашей мысли, а с другой — отводит невольные подозрения.

…И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали все пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Все будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Все великолепье цветной мишуры…

…Все злей и свирепей дул ветер из степи…

…Все яблоки, все золотые шары…

Световая нить Рождественской звезды соединила собою пространства, времена, народы; эпоха, о которой идет речь в стихотворении, настежь открыта в будущую историю человечества, из нее уже свободно можно лицезреть кровавые сполохи века двадцатого.