У лодки семь рулей - [114]

Мало-помалу обвыкнул я, не пугался больше, когда капитан говорил свое «не забудь», и с той поры занятие мое для меня стало вроде как для другого сигарету выкурить. Пустил пленного вперед — и всего-то дела, что крикнуть «стой!» в подходящем месте. А до того идет он впереди и дрожит, так дрожит, аж рубашка на нем трясется. Я, бывало, не выдержу, прикрикну на него: чего ты, мол, дьявол, дрожишь? Тяжелей мне работать было, когда видел такое. А попадались и такие, что спрашивали, куда это, мол, я их веду. «На прогулку, отвечаю, воздухом подышать». Ну, а потом прошьешь его «желтой» или даже «зеленой ниткой», и дело с концом, потому как патроны я берег, — нам велено было зря патронов не тратить, — и «синей» строчил, только если пленный был здоровяк или блажь на меня находила: подольше голос моей «Марианы» послушать.

Не думайте, сеньор, я и сам понимаю: гнусное это дело, а только с моей стороны преступления тут никакого нет. Вы, сеньор, там не были и не знаете, что делает с человеком война, а потом, я вам скажу, их тоже жалеть особо не приходится: когда наши к ним в лапы попадали, они еще не такое с ними творили. А мне что приказывали, то я и делал, за это капитан Мишле в ответе. Не по совести вы говорите, сеньор, как это я мог отказаться? Да тогда меня самого так бы «прогуляли»… Война, она война и есть: убивай или сам пропадай, а ежели убивать дурно, так что, по-вашему, помирать лучше, что ли? Было время, и я думал — лучше помереть, уж можете мне поверить, только у меня все же хватило ума держать те мысли при себе. И потом — не все одно: я или кто другой? А так почему нет: место хорошее, работы немного, человек, он ко всему привыкает. Вот здесь, в тюрьме, и то все уже освоились, скажете, нет? Да вы сами не хуже меня знаете, что так оно и есть. Ко всему человек привыкает, и я привык и делал это все вроде даже не задумываясь, только в глаза им старался не глядеть. К этому нипочем привыкнуть не мог. Но чтоб виду не показать, я им всегда на левое плечо смотрел, а потом скомандуешь: иди, мол, прямо и не сметь оглядываться, и все. Считай, что этого араба уже нет и в помине. Не думайте, что я их за людей не считал, отчего ж, — они тоже люди, но все же не такие, как мы. Ну да это не моего ума дело, где мне в этом разобраться. Капитан Мишле так говорил, да и другие тоже — люди все достойные. Я им верил.

Так вот, сеньор, с работой своей я справлялся быстро. Может, потому что совесть меня мучила, может, и так, но, уж конечно, не ради сигарет, что мне от капитана перепадали. Отменные были сигареты, что и говорить, но не ради них я старался. А просто чтоб скорей отделаться, да из головы вон. По ночам, правда, все равно бывало худо… Снились они мне: кричат, от страха трясутся, а я их «синей ниткой»… В ту пору злился я на себя: уж больно много патронов у меня выходило, а все потому, что никак я не мог заранее определить, кого какой ниткой прошивать сподручнее. После всего приходилось еще наподдавать им ногой по голове — на всякий случай, а то как-то раз один из них прикинулся убитым, я и ушел. За него меня тогда чуть самого не прогуляли, да спасибо, капитан вступился.

Не думайте, это все нешуточное было дело, и я от своей вины не отрекаюсь: что греха таить, льстился я на выгоду — тут тебе и чаевые, и сигареты, и поездки в город, и лошадь своя… Пожалуй, лошадь-то главней всего была, вы ведь знаете, сеньор, в наших краях все лошадники, а гнедой, что мне капитан схлопотал, славный был конек!

Пробыл я на этой работе добрых несколько месяцев… Сколько же раз за это время он сказал мне «не забудь…»? Не знаю… Поначалу-то я пробовал было считать: каждый раз на фляге заметину делал. Так до шестидесяти дошел и бросил. И что вы думаете: все меня уважали. Сержанты со мной были в дружбе, и даже офицеры разговаривали со мной запросто, по-приятельски.

Но вот однажды взяли мы в плен европейца, он вместе с марокканцами против нас сражался. Немало мы этому дивились: с чего это он полез за арабов заступаться? Командир велел поскорей вывести его в расход, я слыхал, как он говорил капитану, что дурные примеры заразительны, и в тот же вечер пленного расстреляли. Перед расстрелом капитан его допрашивал — уже ему-то поди было что порассказать, да только на этот раз ничего у капитана не вышло. Тот как взялся с ним препираться да так его словами отделал — любо-дорого было послушать. А потом вывел я его на прогулку и «синей ниткой» прошил ему голову. Солдаты наши видели мою работу и после мне говорили, что, мол, на бой быков похоже. А я, надо вам сказать, терпеть не могу боя быков: лошадей больно жалко.

Когда все было кончено и за ним пришли и сняли с него одежду, как вы думаете, что мы увидели? Он был весь в татуировке, с головы до ног! Чудеса, да и только! На пальцах рук вроде кольца надеты, на левом запястье часы, и стрелка на них десять двадцать показывает. Почему десять двадцать? Видать, ему одному про то было известно. На правой руке голая женщина, а на левой — флаг. И на груди вроде вязаная жилетка — красная с синим. На спине — другой флаг, французский, а на ногах, на одной — кедровый орех, на другой — звезда. И даже на пальцах ног, на каждом, по пятнышку. Мы прямо обалдели при виде эдакой диковины. И с тех пор пошла у нас мода на эти штуки. Вот тогда меня и разукрасили — видали на спине? Этот гад из Севильи уговорил меня, а я, дурень, не сообразил, на что соглашаюсь.