У лодки семь рулей - [117]

— И все-таки это не одно и то же. Разум отдельного человека не обладает, к сожалению, оправдательной силой коллективного разума.

— Я не понимаю, про что вы говорите, сеньор. Значит, по-вашему, всех, кого я тогда ночью пристрелил, не считать за людей? Мол, они только на то и были пригодны, чтоб их ночью убивать… А ведь теперь повсюду ночь…

— Разумеется, война всегда ужасна. Но в Марокко…

— Зачем же тогда меня туда погнали? Я ведь им не навязывался. Я даже сбежать хотел, да только они бы меня тут же прикончили.

Он вконец разволновался, — видно, мои попытки опровергнуть выношенные им доводы были для него крайне болезненны. Явно не желая продолжать этот разговор, он повернулся ко мне спиной, а потом направился к группе своих приятелей-спекулянтов. В их компании его гнев постепенно остыл.

Позже я вознамерился было заговорить с ним снова, но удержался: глаза его смотрели на меня по-доброму, но я чувствовал, что ему хочется побыть наедине со своими мыслями. Он повязал галстук, стараясь, чтобы узел выглядел безупречно, потом все с той же впечатляющей медлительностью облачился в пиджак, водрузил на голову черную шляпу, предварительно почистив ее рукавом, и принялся разгуливать по камере, не без тщеславия ловя на себе взгляды ее обитателей. Еле заметная улыбка играла на его губах.

Но вот заскрежетала входная дверь, и словно электрический ток пронзил его худое тело. Он побледнел, весь как-то напрягся и, вскинув голову, смотрел на вошедшего таким взглядом, какого я никогда у него не видел. «Желаю удачи», — проговорил я; он, не оборачиваясь, простился со мной жестом и, заикаясь от волнения, еле слышно пробормотал слова благодарности. Потом решительными шагами вышел из камеры.

* * *

Когда поздно вечером он возвратился назад в камеру, шаги его были так же решительны. Но плечи выдали его. Согнутые плечи и растерянный взгляд противоречили улыбке, которую силились изобразить губы.

— Ну что? — обступили его заключенные.

Он оглянулся и ответил с твердостью:

— Пожизненное заключение. Но… я все равно здесь долго не останусь.

— Ну конечно, тебя переведут в другое место.

— Да, сперва переведут, а потом совсем выпустят. — И прибавил, бросив взгляд в сторону евреев: — Меня берут в лагерь надзирателем. Там был офицер, он мне сказал, что им нужны такие люди. Руку на плечо мне положил и сказал: «В наше время таким парням, как ты, в тюрьме не место. У тебя еще будет возможность показать себя, солдат!»

Он отвечал на вопросы и даже пытался острить. Но едва разговор истощился, он сразу ушел к себе.

КРИК ЧЕЛОВЕКА

Сквозь открытую дверь я увидел, как он рывком стащил с себя пиджак, развязал узел галстука и швырнул все в угол, как бы говоря этим жестом: интермедия окончена. Потом сел, качая головой в такт своим мыслям. Посидев немного, он обежал глазами камеру, высматривая меня, и, встретившись со мной взглядом, жестом попросил меня подойти. Я знаком переспросил, меня ли он зовет, он кивнул.

Я подошел к нему, и он, не глядя, пригласил меня сесть рядом с ним, сделать ему такое одолжение. Я был в нерешительности, но он схватил меня за руку, и мне пришлось уступить его желанию. Он сидел с поникшей головой, стараясь унять дрожь в руках, потом вдруг заломил их, словно память его прошило воспоминание о всех смертях, лежавших на его совести с того самого дня, когда он свернул голову голубке.

— Здорово они меня закопали, а? — заговорил он надрывным шепотом. — Здорово, что и говорить. Ни один из тех, за кого капитан Мишле мне ручался, и носа не показал. Да и он-то сам мог бы, по крайней мере, хоть после суда объявиться. Куда там! Никому до меня и дела нет. Ну, ничего, теперь-то я уж ничего не забуду. Нипочем не забуду. Ах, кабы мне тогда угадать, что со мной приключится, тогда, когда он твердил мне «не забудь!».

Мне захотелось как-то смягчить эту невыносимую боль одиночества, раздиравшую ему сердце, я даже потянулся было погладить его по плечу, но раненая рука меня не слушалась. Видимо, он воспринял это как колебание с моей стороны, потому что с силой втянул в себя воздух, чтобы подавить тяжелый вздох отчаяния, и вонзил в меня тоскующий взгляд.

— А теперь? Что я теперь скажу моей Нене?

Его слова застали меня врасплох. Я понял, что должен, непременно должен ответить ему на этот вопрос: да, он растленный, жестокий убийца, но в тоне его голоса, жалобном и глубоком, сквозит подлинно человеческое страдание.

Я заговорил, с трудом подыскивая слова. Я не успевал их произнести, как его полные тревоги глаза уже угадывали их.

— Ты сам знаешь, Сидро, что ты должен сказать Нене. Кому же знать, как не тебе?

Мне было с ним тяжело и неловко, хотелось встать и уйти, но тоска, глядевшая его глазами, не отпускала меня.

— Она ведь молоденькая, твоя Нена?

— Я вам показывал, сеньор, ее карточку. Помните? Ей двадцать четыре.

— Ну что ж, двадцать четыре — это не много. Девчонка еще. Я думаю, Сидро, что…

Его глаза округлились от напряженного ожидания. Казалось, он хотел вырвать у меня еще не произнесенные мной слова.

— Да, я думаю, что ты должен все ей рассказать. Всю правду. Люди, которых мы любим, заслуживают того, чтоб им всегда говорили правду. И если ты найдешь в себе силы… Я верю, что ты сильный… Человеческая храбрость…