У истоков Броукри - [3]

— Да. Она отдыхает.

— А отец?

— Его твой вид вряд ли расстроит.

Я слежу за тем, как он смывает с лица алые и водянистые пятна. Мой брат — высокий и широкоплечий парень, с темно-каштановыми волосами и чертовски кривой улыбкой. Не думала, что когда-то меня начнет раздражать его самоуверенность, раньше я хотела быть на него похожей: считала, что от неприятного ощущения в груди избавит стальная, порой, может, и лживая решимость. Правда, теперь я в курсе, что высокомерие и уверенность — отнюдь не одно и то же, и завидовать моему брату было ужасно глупо.

— Ну, зачем вы это делаете? — в сотый раз спрашиваю я. У Мэлота глубокий порез на плече, и такое ощущение, будто его пырнули ножом. Я достаю из пачки сухие салфетки и прикладываю их к ране, тяжело выдохнув. — Тебе совсем делать нечего.

— Считаешь, мне интересно твое мнение?

— Хотелось бы в это верить. — Из-под крана течет теплая вода, я смачиваю салфетки и вытираю капли крови с его рук и шеи. Мэлот хмыкает. — Что?

— Ты не меняешься.

— Ты тоже.

— Знаешь, я не нуждаюсь в твоей помощи, — цедит брат. Он сбрасывает мои руки и, не церемонясь, несется к выходу. Я семеню за ним следом. — Черт, отвяжись, Адора. Мы уже не маленькие дети, и ты не должна ходить за мной хвостом. Отвали.

— Я волновалась. Пора прекратить ваши игры. Это совсем не смешно, слышишь?

— Никто и не пытается тебя рассмешить. Да я и не думаю, что ты умеешь смеяться.

— Кто-то пострадал? — я решительно сжимаю руки. — Скажи, ты опять отправил кого-то в больницу, да? Мэлот, отвечай.

— Какая разница.

— Большая!

— Нет, разницы никакой нет. — Парень останавливается перед дверью в свою комнату и смотрит на меня так, будто я наивная, маленькая девочка, приставшая к нему с глупыми вопросами. — Оставь меня в покое, Дор. Я жутко вымотался.

— Но ты…

— Все, отвянь. Маме не слова, уяснила?

Я даже ответить не успеваю. Брат захлопывает дверь перед моим носом, и на меня в ту же секунду нападает обиженное самолюбие, которое не выносит, когда его игнорируют и оставляют ни с чем. Черт. Каждый день одно и то же.

Я плетусь к себе в комнату и закрываю дверь на замок. Не хочу, чтобы кто-то ко мне зашел, пусть и знаю, что это утопично. В последний раз ко мне в спальню заходила Мария и для того, чтобы вычистить добела и так белоснежный шерстяной ковер. Однако все же я не рискую, ведь терпеть не могу, когда кто-то прерывает мои мысли своим вторжением на мою территорию. Признаться, родители и не против такой отчужденности. Наверно, им не хочется мне мешать: самостоятельность во всем должна проявляться. Или же им попросту все равно на то, что я делаю и как себя чувствую, и такая свобода — иллюзия равноправия, о котором моему отцу ничего не известно.

Моя комната — склад книг, хранилище чьих-то мыслей и фраз, написанных кривыми буквами на высоких стенах, светящихся ночью флуоресцентной краской. Эта коллекция — моя жизнь, сумбурная и в то же время налаженная, как бы парадоксально это и не звучало. Каждый вечер я вглядываюсь в эти неаккуратно выведенные буквы, пострадавшие от тех эмоций, что я испытывала, когда их писала, и вспоминаю себя же, только в другое время и при других обстоятельствах. Я путешествую по своей памяти, по реке прошлого, которая была и бурной, и спокойной, или устремленной к какой-то цели, вскоре разрушенной тем, что для меня заранее приготовили родители.

Непроизвольно, почему-то именно в этот день и в эту минуту я замечаю слабый свет, освещающий фразу Айн Рэнд — американской писательницы русского происхождения. Не знаю, сколько прошло времени, но я отчетливо помню то утро, когда моя мама сидела без очков — это бывает редко — на веранде, попивала холодный чай из плоской кружки, а отец читал новый выпуск газеты, прикрывая широкими листами лицо. Он тогда сказал: Адора, ты уходишь из школы искусств и переводишься в частный пансионат МакДаффи к брату.

Я ответила:

— Нет.

А он опустил газету, посмотрел на меня так, будто само желание противоречить ему уже было непростительным преступлением, совершенным с особой халатностью, и твердо с нажимом повторил:

— Ты переводишься в пансионат к брату.

Я вскочила из-за стола, побежала к себе в комнату и разрыдалась, да так, что легкие едва не выпрыгнули наружу. Мне было ужасно обидно и жутко страшно, ведь я теряла то, что было для меня важным и спасало в вечном, ледяном одиночестве, предсказанным мне еще на долгие, долгие годы. И тогда я схватила с тумбочки краску, присела у стены и, еле-еле удерживая от дрожи в пальцах кисточку, написала:

— И что ты называешь свободой?

— Ни о чем не просить. Ни на что не надеяться. Ни от чего не зависеть.

Не думаю, что многое изменилось с тех времен. Разве что теперь я учусь в колледже, и о пансионате МакДаффи напоминает лишь эта фраза. Потираю пальцами лицо и тяжело выдыхаю, оглядываясь в поисках чего-то успокающего. В конце концов, я решаю, что мне не станет лучше, пока я не абстрагируюсь от нынешних проблем, а ничто не стирает нашу реальность быстрее, чем хорошая книга. Я выбираю с полки ту, что сильнее растрепана — Повелитель мух, Уильяма Голдинга и довольно поджимаю губы, выбираясь через окно на широкий отступ. Крыша идет немного под углом, но мне удобно. Облокачиваюсь спиной о шершавую стену, открываю книгу и глубоко вдыхаю летний теплый воздух. Не знаю, в чем изюминка этого произведения; не знаю, почему могу перечитывать его снова и снова. Наверно, я тоже мечтаю хотя бы один день провести без взрослых и без их наставлений. И я уверена, это был бы лучший день в моей жизни.