У Дона Великого - [80]

Ерема вздохнул и присел у одной из повозок, прислонившись спиной к колесу: молитвы никак не шли на ум.

Далеко-далеко на западе отдавал неясным светом кусочек неба, но над головой оно было черным, как деготь. Звезды, яркие и четкие, переливались скачущими искорками. Казалось, вот-вот они рассыплются на мелкие огненные крошки и дождем упадут на землю. Ерема присмотрелся было к одной более крупной звездочке, но она вдруг сорвалась с места и, оставляя на небе гаснущую ниточку света, пропала во тьме.

«Должно, помер кто-то, — подумал он, — может, вскорости и моя звездочка так-то закатится…»

Слово «звездочка» опять навело Ерему на воспоминания об Алене, и он шумно вздохнул. Было времечко, когда они вместе отыскивали на небе каждый свою звездочку. Один раз даже спор вышел: Ерема выбрал себе самую крупную звезду, а Алена заявила, что уже давно за ней приглядывает… Он, дурень, спорить тогда стал. Да ныне он отдал бы ей не то что одну звездочку, а все небо со всеми звездами…

— Эге, да тут никак Ерема! — раздался вдруг откуда-то из-под повозки голос Пересвета. — Зачем ночь тревожишь вздохами, добрый молодец?

Ерема вздрогнул от неожиданности и заглянул под повозку. Пересвет лежал по ту сторону ее, и на его широком добродушном лице в отсвете костров играла усмешка.

— Опять ты! — И в тоне Еремы прозвучала не то досада, не то раздражение.

— Ты, Ерема, сердца-то на меня не держи, нам делить с тобой нечего.

Пересвет выбрался из-под повозки, сел рядом с Еремой и произнес все так же с улыбкой:

— Все серчаешь? Ну и задиристый же ты парень… Может, нам завтра на том свете встреча выйдет, а мы и там сцепимся. Ить господь, поди, осерчает на нас за сие, да и прогонит к дьяволу в пекло. Так ли, брат Ослябя?

Ослябя не ответил: посапывая носом, он уже спал. Ерема примирительно махнул рукой.

— А ну тебя!

Он отвернулся и после некоторого молчания спросил:

— А утопленник, коего я из воды вытянул, жив?

— Живехонек, и шерсть уже обсохла.

— Ишь бесенок, живуч! — крутнул головой Ерема. — Поди, не одного ордынца укокошит…

Алена начала уже было дремать, когда голос Еремы сразу вспружинил тело, мигом прогнал сон. Она схватилась онемевшими руками за колесо, прижалась пылающим лицом к холодной шершавой спице. От ее обычной сдержанности по отношению к Ереме теперь уже мало что осталось. Теперь ее сердце рвалось к нему, стучало гулко и часто, словно там, в груди, кто-то ковал раскаленное железо. С ее губ уже готово было сорваться родное и ласковое слово, но огромным усилием воли она сдержала себя. Благоразумие и на этот раз не покинуло ее. Именно сейчас, накануне великого дня, она не хотела, чтобы открылась мнимая принадлежность ее к мужскому полу. Вот ежели б монахи, к которым она успела привязаться всей душой, провалились бы куда-нибудь, хоть на одну минуту, и она осталась бы вдвоем с Еремой, вот тогда бы…

«А чего тогда? — остановила она сама себя. — Ведь Ерема заорет на всю округу: «Алена, моя Алена!» Да и как его уговоришь не раскрывать ее секрета? Он сразу же воспротивится посылать ее под ордынские стрелы, и все кончится, как у тех девок, кашеварней».

И Алена осталась неподвижной, по-прежнему прижимаясь к колесу. А Ерема уже совсем по-дружески спросил Пересвета:

— У тебя жена-то есть?

Он подсознательно действовал по пословице: «У кого что болит, тот о том и говорит».

— Я, парень, монах, — ответил Пересвет. — Чужих, ежели муж зевка даст, не таю, ласкаю, а своей нету, не положено.

— А у меня в деревне невеста осталась. Аленой звать, — доверительно наклонившись к Пересвету, сказал Ерема и добавил с восхищением: — Ух, егоза!

— Добра? — осведомился монах.

— Добрей, хоть весь свет обыщи, не сыщешь! — с жаром ответил Ерема, блаженно улыбаясь.

Пересвет решил его подзадорить:

— Пока ты, парень, возвернешься домой, твоя Алена себе чернобрового найдет. Девки-то не любят долго ждать своих женихов, сразу хватают чужих.

— Не-е, — повертел головой Ерема и уверенно ухмыльнулся, — она рыжих любит… Да вот беда, монах: пропала моя Алена.

— Как пропала?

— А так! Как похоронила отца, так и ушла из деревни невесть куда.

— Вот оно как! Может, она тут, с нами на ордынцев собралась?

— Приглядывался уж, да нигде не приметил…

— Вот незадача, — участливо проговорил Пересвет. — Может, Лексея разбудить? Он, кажись, из ваших мест. Авось слыхал чего про твою Алену.

— Не надоть… Чего малец может разуметь в таком деле…

Ерема лег на спину, глубоко вздохнул. Своим добрым сердцем Пересвет учуял, какое большое, одухотворенное чувство охватило Ерему и как тяжко переживает он разлуку с любимой.

— Вижу, как ты, парень, маешься, — проговорил он сочувственно. — Оттого и тоска твоя безысходная, да и лютуешь оттого ж. Небось от той злости и на меня, как кобчик, накидывался…

Пересвет устремил взгляд в темноту, произнес, как бы ни к кому не обращаясь:

— Эх, бабы, бабы!.. Как вы есть сотворены из ребра Адамова, так, видно, с той поры и притаилась хворь по вас под ребрами у мужиков. И какая прилипчивая хворь-то! Ну тебе ни огнем ее не спалить, ни водой не залить…

К повозке подскочил запыхавшийся ратник, громко крикнул:

— Ерема, ты тут? И куда ты пропал? К воеводе давай немедля…