У черты заката. Ступи за ограду - [313]

Дойдя до широкого проспекта, уходящего влево от площади, Фрэнк остановился на углу и опустил на землю чемодан. Достав записную книжку, он посмотрел название улицы и остановил прохожего.

— Пор фавор[118], — сказал он, сильно надеясь на то, что самоучитель, по которому он занимался последние два месяца, хоть чему-то его научил. — Калье Реконкиста?..

Прохожий закивал с готовностью.

— Вон туда, — сказал он, указывая рукой вдоль проспекта и направо. — Совсем близко, понимаете? Сто-двести метров!

Фрэнк поблагодарил, поднял чемодан и пошел дальше. Больших затруднений с испанским у него, очевидно, не будет. Конечно, чтобы работать — это дело другое…

Вывеску «Комнаты для приезжих» он увидел скоро, но свободных мест не было. Во втором доме, в этом же квартале, ему повезло больше. Правда, комната оказалась очень неважной: полутемная, она освещалась только через стеклянную дверь на длинный балкон, идущий вдоль всего третьего этажа и служивший, по-видимому, чем-то вроде внешнего коридора. Туалет, как объяснила ему хозяйка, находился в конце балкона, разумеется общий; ванной не было вообще, для пользования телефоном нужно спускаться вниз.

Фрэнк повесил на спинку стула пиджак, ослабил узел галстука и лег на кровать. Он чувствовал себя очень угнетенным. Впрочем, возможно, это была просто усталость — день был неприятно жаркий, какой-то душный, липкий.

— Ну что ж, — сказал он вслух. — Валяйте, сэр Галахад, начинайте новую жизнь…

Он лежал, закинув левую руку под затылок, и курил сигарету за сигаретой. По балкону, мимо его двери, все время ходили люди, внизу во дворе гомонили играющие дети. В порту низко и мрачно взвыла хриплая пароходная сирена. Фрэнк вспомнил день отплытия из Нью-Йорка, увидел тающие в тумане небоскребы — и стиснул зубы, чтобы не заплакать.

Он лежал, курил сигарету за сигаретой и думал, думал, думал. Пришло время подвести итоги тому, что он сделал. Там, дома, он этим не занимался. Сначала было мешающее трезво рассуждать чувство большой незаслуженной обиды, потом начались хлопоты с документами на выезд, то, другое… А теперь можно было лежать и думать.

Неужели правы были все те, кто говорил ему, что он поступает глупо и бесцельно? Неужели правы были домашние, совершенно не понявшие и не одобрившие его поступка? Нужно ли было все это, добился ли он этим чего-нибудь?

А чего, собственно, он думал добиться? Раскаянья в душе Альтвангера? Капитуляции «Консолидэйтед эйркрафт»? Изменения внешней политики Соединенных Штатов?

Глупости, идиотом он все-таки никогда не был. Ему нужно было только одно: право чувствовать себя человеком. Человеком, а не пешкой. «Только» одно! А разве этого мало? Разве в наши дни этого мало?

Прошлым летом, когда он был во Франции, им показывали средневековый замок с подземными камерами, где «забывали» обреченных узников — на всю жизнь, до смерти. Сейчас с тобою никто такого не сделает, но разве в сегодняшнем мире меньше произвола? Когда, скажем, человек оказывается один на один против какой-нибудь «Консолидэйтед» — разве у него больше прав и возможностей защитить себя, чем у связанного серва, стоящего перед разгневанным бароном?

Сейчас возможностей действовать даже меньше. Сейчас он, например, не смог бы собрать шайку лихих приятелей и напасть на дом Флетчера, предав его огню и мечу, а самого мистера президента повесить на воротах.

Раньше все было проще и обнаженнее. Месть так месть, борьба так борьба. А сейчас человека не могут без суда и следствия посадить в каменный мешок, но он по рукам и ногам опутан липкой невидимой паутиной, которую даже и не определишь — из чего, собственно, она сплетена…

Немыслимо бороться с государством. Немыслимо бороться с банками. Немыслимо бороться с крупными компаниями, с прессой. То есть все это возможно, но возможно только для другого государства, другого банка, другой компании — такая борьба и не прекращается ни на минуту. И конечно, это же возможно для политических партий — в какой-то степени. Ну а если человек в партии не состоит? Если он один?

Фрэнк вспомнил Хемингуэя. «Старик и море» они с Роем прочитали еще прошлой осенью, после этой книги им и пришла мысль поехать в отпуск на Кубу, а недавно, перед отъездом, Делонг дал ему «Иметь и не иметь». Как это там сказал перед смертью Гарри Морган: «Человек один ни черта не может»? А если может? Если это такой Человек, как старик Сантьяго? Он ничего не может сделать, это верно (не смог же Сантьяго справиться с акулами), но он может остаться Человеком — а это уже не так мало!

Лучше быть не одному, это верно. Но если так случилось, если так сложилась твоя судьба — неужели действительно ты ничего не можешь?

Внутренняя свобода. Способность отказаться от всего ради права чувствовать себя свободным — разве это мало? Пусть ты ничего не можешь сделать, но ты можешь не делать того, что требуют от тебя флетчеры и альтвангеры, ты можешь плюнуть им в глаза и остаться свободным, можешь оставить им их доллары и оставить себе свою свободу. Свою непроданную свободу! Разве не этого он хотел?

Вечером Фрэнк сидел на скамейке в разбитом на холме сквере возле порта, наслаждался прохладой и посматривал на какого-то бронзового генерала с протянутой рукой, сидящего перед ним на вздыбленном коне. Три года назад Трикси называла ему имя генерала, но он позабыл. Он сидел и думал о том, как позвонить Трикси и что ей сказать.