У бирешей - [41]

Болезнь не желала меня отпускать. Я не узнавал тетушку, когда та (как она позже мне рассказывала) вбегала в бальную залу, услышав мои очередные, вновь участившиеся вопли ужаса, которые теперь звучали пронзительно, как птичьи крики. Погруженный в себя, с затекшей спиной, будто сзади меня стояла подставка, я сидел в постели, лихорадил и нес фантастический бред, обращаясь к груде постельного белья. «Нынче понедельник, — говорил я (как передавала мне тетушка), — и минуты его распадаются». Отчаянно взывая ко всему и вся, я использовал второе лицо, а о себе говорил в третьем. «Слушай, ты, гора, ты, постель-гора», — говорил я, или, например: «Эй ты, сквозняк!» (когда отворялась дверь), — или: «Ты, перелетная птица!» (когда входила тетушка).

Разницы между сном и бодрствованием больше не существовало. В сумеречном мире моего сознания все вещи словно слились в одну, все совершалось вместе, одно в другом, все двоилось, учетверялось — так, будто пространство и время какой-то ошибкой наложились, вставились одно в другое. Едва успевала тетушка тряпкой обтереть мне рот, я начинал умолять, чтобы она наконец-то удосужилась это сделать. А если открывалась дверь, это ровно ничего не значило, потому что она и так стояла открытая.

Меня преследовали одни и те же навязчивые представления, часто они начинали повторяться раньше, чем успевали прокрутиться в моей голове до конца. Сколько бы раз я ни выглядывал в окно, там всегда стоял на одном и том же месте около яблони маленький лошак («Сент-Михай эсвер!»¹⁴ — воскликнула тетушка, когда я позже рассказал ей о том), он мирно щипал траву — и в то же время бился в судорогах, истошно ревя, хотя окно было пусто, а на дереве за ним неподвижно висели льняные простыни, в которые меня заворачивали.

Однажды мои сны наяву были прерваны — наверное, всего лишь воображаемым — шушуканьем встревоженных голосов под окном. Я привскочил в постели и крикнул: «Что там такое?» — но ответа не получил. Позже мне представилось, будто кто-то шепчется у дверей моей комнаты. «Мар менё-фельбен, ван!»¹⁵ — эти слова я, казалось, отчетливо разобрал. «Мег нем менёфельбен ван!» — прокричал я в ответ, что значило примерно: «Он еще не готов уйти!». Однако за дверьми не было никого, кто мог бы услышать мои слова. В третий раз я вскочил в испуге, вбив себе в голову, будто вижу, как шесть человек погоняют лошака палками, пытаясь спровадить его из сада в бальную залу. Но животное упиралось — и для меня это было знаком, что я пока еще не умираю. Об этом я и крикнул, обратившись лицом к двери, — и в тот же миг шестеро крестных в самом деле вошли и выстроились в ряд у стены. В руках у них были маленькие круглые шляпы, и выглядели они как бывшие выпускники школы на старых фотографиях — подобный групповой портрет класса, оставшийся еще от моего деда, действительно висел в широкой раме чуть выше их голов.

В иные дни, ближе к концу болезни, мне не давал уснуть непрерывный, как потрескивание жарящегося сала, шепот за дверьми, иногда прерывавшийся трубным сморканием тетушки. В последний из дней, когда я неподвижно лежал в постели, словно парализованный шорохами Земли, вращавшейся подо мною быстрей, чем обычно, я вдруг совершенно отчетливо услыхал, как тетушка приглушенным голосом — чтобы я ничего не понял — ругалась на кого-то, пришедшего проведать больного.

Я стал внимательно вслушиваться, так как она явственно прошипела слова «кухонный стол», затем — «ящик с инструментами» и «буфет». Они относились к предметам, которые у нас украли.

Я подкрался к дверям и бросил взгляд сквозь замочную скважину, однако не узнал человека, который стоял там, широко расставив ноги и повернувшись ко мне спиной. Тетушка монотонно, будто заучив наизусть, оглашала свой список: «Вешалка для передней, — причитала она, — швейные принадлежности, кастрюля для консервирования, его дорожный чемодан и все, что в нем было, — и наконец, тоном почти торжествующим от безысходности, добавила: — А теперь вы еще и ушат для стирки уволокли! И что мне теперь прикажете делать с уймой постельного белья, без ушата?» Слово «ушат» она при этом произносила так, словно вор на прощание рассек ей язык.

Пятый продолжительный разговор

По ее речам я сообразил, что там был кто-то из крестных и она не хотела впускать его ко мне. Я страшно разозлился из-за того, что тетушка — пускай она даже считала, что исключительно ради меня идет на унижения и теряет собственное достоинство, — сражала своими бранными тирадами меня, а не крестного. С тетушкиной упрямо выдававшейся вперед нижней челюсти продолжали низвергаться упреки — и, когда весь этот скулеж сделался невыносимым, я треснул кулаком по дверной филенке и заорал так громко, как только мог: «Пускай забирает все, пускай и дом подожжет, только заткнитесь и оставьте меня в покое!» Вслед за тем я вернулся назад к кровати и улегся, дрожа всем телом от бешенства и слабости.

Дверь распахнулась. «Войдите!» — крикнул я. И в комнату, чуть пригнувшись на пороге из-за высокого роста, вступил шестой крестный — молодой парень, похоже, страдавший близорукостью. За ним, ссутулившаяся, с мокрыми глазами, вошла тетушка. «Исчезни!» — прикрикнул я на нее, и она действительно попятилась назад, вышла и прикрыла за собой дверь. Крестный стоял в оцепенении, ошалело глядя ей вслед; затем он, все еще не сводя глаз с закрывшейся двери (эдакого небывалого чуда!), подошел ближе к постели, в растерянности опустился на единственный стул и посмотрел на меня.