У бирешей - [42]

«Я Люмьер, — произнес он, сначала так тихо, будто не был уверен даже в своем собственном имени, однако сразу же вновь собрался с силами и продолжал свою речь все более твердым голосом и все более убежденно. — Вы, конечно, спрашиваете себя, — говорил он, — чему приписать честь моего посещения, для вас довольно сомнительную». Фраза исходила из его уст все еще нерешительно, как бы извиваясь, но когда она наконец была завершена, она почему-то казалась подготовленной заранее, отлитой в твердую форму и застывшей. Он хорошо держал себя в руках.

Крестный поднялся и, оглянувшись на меня, принялся бродить из конца в конец комнаты. Рассуждая на ходу, он то и дело оборачивался ко мне, а левая его рука раскачивалась в такт шагам, словно маятник. Тон голоса почти не менялся, однако возникало впечатление, что слова его становятся все более точными, а обороты — все лучше подобранными; иногда он для пущей выразительности сопровождал их четкой, заученной жестикуляцией. Однако именно поэтому во мне нарастало подозрение, что говорит со мною не он, а кто-то другой, возможно, учитель, неделями обучавший его этим предложениям и фразам. Время от времени мне казалось, будто каждое из слов и жестов Люмьера попеременно влагает в руки мне, беззащитному, то холодные, металлические дверные защелки, то сияющие медные рукояти, то гладко отполированные набалдашники тростей — точно так же безоружен был я тогда, когда он все это забирал назад.

«Все не так уж и сложно, — пояснил наконец крестный, понизив голос. — Было пять “комакок”¹⁶. Я — шестой и последний», — дверной набалдашник. «Последний — упрямее других, — он выдержал небольшую паузу, — и практически невосприимчив к уловкам тетушки, конечно же, продиктованным самыми добрыми побуждениями», — медная защелка. «Он просто хорошо соображает», — а вот и рукоять. Люмьер прервал хождение по комнате и посмотрел на меня, скрестив руки на груди.

«На него, — широко улыбнулся он, сверкнув двумя металлическими коронками. Они напоминали шляпки заклепок. — На него, уже по причине его профессии, не производят впечатления прозрачные отговорки насчет скверного самочувствия больного — который в действительности пребывает в более здравом и бодром состоянии, чем все мы вместе взятые!» — и он мне подмигнул. Он обращался ко мне как к старому знакомому, который всех решил ввести в заблуждение, но он-то, Люмьер, дескать, его разглядел, однако из добродушия, так и быть, не выдаст другим. Я прикрыл глаза. Мне вспомнилась книга, которую я читал много лет назад: «Он выпил — и сам себе стал казаться таинственным» *, — говорилось в ней.

«Однако к делу, — продолжал Люмьер. — Я к вам пришел (как там говорится в басне про рыб и лисицу?¹⁷) как друг, — он откашлялся и снова присел на стул рядом с моей постелью, — без задних мыслей и предубеждений».

У Люмьера дурно пахло изо рта. Я отвернулся к стенке, тяжело дыша под тяжелыми, влажными простынями.

«Пусть вам, с учетом очевидного и принципиального, на первый взгляд, конфликта наших интересов, — продолжал крестный, слегка повысив голос, — это, возможно, покажется неправдоподобным…» — «Конфликта наших интересов!», — думал я про себя. Он мог бы, пожалуй, с успехом рекламировать бритвенные принадлежности.

«…однако, — великодушно прибавил он, — поверьте мне: это так и есть». Он лгал. Я чуть приподнялся на подушках и хотел было его высмеять, но от слабости тут же повалился обратно.

«Знаю, это непросто! — воскликнул Люмьер, неверно истолковавший мою реакцию, и задумчиво покачал головой. — Ваше положение среди нас — не самое завидное. Вы в значительной мере лишились той симпатии, с какою мы отнеслись к вам вначале. Теперь вам нужно будет поднапрячься вдвойне!»

Как будто желая приободрить меня своими речами, он положил мне на колено левую руку. Меня передернуло. Когда я рефлексивно выпрямил ногу, он сразу убрал свои пальцы. Тем не менее меня пробирала дрожь от омерзительной мысли, что от краткого прикосновения его руки к одеялу над моим телом растеклась ядовитая жидкость, которая теперь, разъедая ткань, просачивается ко мне. Я до носа натянул одеяло, все еще содрогаясь от отвращения.

«А теперь поговорим серьезно», — опять заговорил крестный, изучая свои ногти. Он огляделся, словно что-то искал. И наконец нашел: стоявшее на подоконнике блюдце, на котором тетушка оставляла лекарства, предназначавшиеся для ночного приема. Он встал — причем выглядело это примерно так, будто кто-то другой, невидимый, вдруг поднял его с места и переместил к окну, — и принес блюдечко. То, что на нем лежало, он аккуратно составил на подоконник. Бутылочка упала на пол и покатилась. Он поспешно догнал ее и поднял. Вернувшись к постели, он закурил сигарету, используя блюдце в качестве пепельницы.

«Я пришел к вам по поручению комиссии, занимающейся оказанием временной помощи при реабилитации», — произнес он. «Что это такое? — он выдержал паузу и сам ответил на собственный вопрос: — Помощь при реабилитации — относительно молодая организация, возникшая в первой трети прошлого века, в то время, когда началась первая большая миграция бирешей, покидавших родные общины». Он сильно втянул носом воздух и уставился на меня сквозь стекла своих очков, как слепой. Все, что он говорил, было заучено наизусть. Посреди равномерного течения его речи иногда вдруг высовывались, в самых неожиданных местах, подобно руке утопающего, отдельные слова, произнесенные будто бы с неверным ударением. «Речь, стало быть, идет о помощи, призванной обеспечить реинтеграцию, — доносились до моего слуха слова крестного. — И цель ее состоит в том, чтобы обеспечить таким вот неопытным, вновь возвращающимся людям из рода бирешек, к которым относитесь и вы тоже…»