Тысяча журавлей - [29]

Благородные господа не имели повода негодовать, все понимали его чувства, и история эта передавалась из уст в уста. Но все же нашлись такие, кто говорил: «Самому сесть на коня — это уж слишком». Этот случай не был единственным: смута, царившая в душе государя, очевидна была для посторонних; в глубине его естества ход вещей отличался от обычного — и весьма серьезно.

Как-то глава налогового ведомства Минамото Тосиката сказал: «Нельзя не признать, что монах-император Кадзан болен душевно, и посерьезнее монаха-императора Рэйдзэй». Тогда господин, Вступивший на Путь, Митинага, изволил заметить: «Что за нелепость!» — и рассмеялся.

Пострижение в монахи среднего советника Ёситика произошло стараниями ревизора Корэсигэ. Будучи человеком весьма рассудительным, он посоветовал: «Продолжать сношения с двором вам, чужаку, — значит навлечь на себя неприятности».

Тот подумал, что сказанное, возможно, не лишено справедливости, и принял решение постричься в монахи. Однако его сердце изначально не лежало к сей стезе, и многие сомневались, выйдет ли толк из странной затеи, но от рождения отличавшийся силой духа, он безупречно следовал принятому обету до самой смерти.

Его дети — это нынешний помощник епископа Иимуро Сэнъэн, святой наставник, художник Энъэн[46], и господин, Вступивший на Путь, средний военачальник Нарифуса. Все трое родились от дочери Тамэмаса, управителя провинции Битю. Кажется, дочь сего среднего военачальника — супруга господина Садацунэ. Потомки господина Итидзё по какой-то причине все рано ушли из жизни.

Монах-император Кадзан имел искреннее намерение принять постриг, ревностно творил молитвы, и не было святого места, коего он не посетил бы в своем подвижничестве. Однажды по дороге в Кумано[47], возле местечка под названием Берег тысячи деревень, Тисато-но хама, он занемог. Поместил в изголовье камень с прибрежья и прилег отдохнуть. Увидел, как неподалеку поднимается дымок над рыбацкой солеварней, ощутил себя необыкновенно одиноким. Какой же печалью преисполнились его думы:

Вот потянусь

Погребальным дымом

К небу грядущих странствий,

А кто-то молвит, увидев:

Знать, соль рыбак выжигает[48].

С течением времени его подвижничество на Пути Будды безмерно возросло. Как-то ночью, когда он взошел к Главному храму, монахи начали меряться чудотворной силой; государь тоже возлег и принялся молиться про себя. Монахов, одержимых духом защиты Закона[49], внезапно швырнуло на стоявшую поодаль императорскую складную ширму, и они обездвижели. Пролежали долго, покуда государь со словами: «Довольно, довольно!» не отпустил их; монахи, которые одержимы были духом защиты Закона, поднялись и убежали. А люди с восхищением взирали на государя: «И в самом деле монах-император вызвал августейшего духа защиты».

Этого следовало ожидать. Чудотворная сила зависит от происхождения человека — кто же способен меряться силой с подвижником? Соблюдение заповедей в прежнем рождении вместе с заслугой пострига и отречения от престола, видно, безмерно увеличили его чудотворную силу. Неужели в будущем рождении подобная исключительная набожность не будет вознаграждена? Набожность набожностью, но душевная смута, столь явная на фоне обычного хода вещей, возможно, проистекала от происков злого духа...

Однажды монах-император Кадзан пребывал во дворце Синдэн в ночь пожара. Непостижим уму был вид его, когда он явился навестить своего отца, императора Рэйдзэй. Его родитель, монах-император, изволил находиться в своем экипаже, что стоял на перекрестке Нидзё — Мадзири. Сей государь Кадзан в соломенной шапке «просветленная голова» со вставленным в тулью зеркальцем, восседая на коне, самолично вопросил: «Где он?» — и в ответ ему сообщили, мол, там-то и там-то и что верхом недалеко до того места. И вскоре, зажав плеть под мышкой и расправив рукава, сын неловко преклонил колени перед экипажем отца, как пристало челядинцу. А из экипажа монаха-императора Рэйдзэй доносилась громкая кагура-ута[50], и люди подумали, сколь много разного удивительного доводится им увидеть и услышать!

Господин Акинобу закричал: «Огни в саду!»[51] — и тут уж никто не мог удержаться от смеха. В другой год тоже всякий мог лицезреть монаха-императора Кадзана, любующегося возвращением с праздника. Накануне произошел некий случай[52], так что сегодня никак не следовало бы появляться на людях, а он прибыл-таки, да еще с многочисленной свитой, толпившейся вокруг экипажа под водительством Райсэй, Высокой Шапки. Прямо сказать, глупее поступка не придумаешь.

Более прочего меня заинтересовали его четки. Против обыкновения, они являли собой снизку мандаринчиков с более крупными плодами на концах, и были эти четки отменно длинными. Концы их, как и складки государевых шаровар, свешивались из экипажа. Видали ли вы что-нибудь подобное?

В Мурасакино[53], когда люди глазели на экипаж, прибыли охранники, чтобы взять под стражу юнцов, участников вчерашнего дела. А вышло вот что. Тогда еще совсем молодой господин помощник старшего советника Юкинари, дабы предупредить государя, выпалил: «Что-то должно случиться. Скорей уезжайте». И тотчас придворные ринулись кто куда, словно пауки под ветром. Осталась только прислуга при экипаже, и государю пришлось возвращаться во дворец в хвосте длинной процессии. Не приходится сомневаться, сколь тяжкое унижение он пережил!