Тысяча и одна ночь - [9]

— Куда? Куда опять? Опять, Сергей, за прежнее? Смотри, попадешь в беду с этим шляньем.

— Ничего, мамаша! Не попаду!

Голос Синявского звучал бодро, взгляд у него веселый. Мать поглядела, покачала головой. Вздохнула.

На улице Синявский поглядел и в ту, и в другую сторону, примял аккуратней шляпу и быстро пошел знакомой дорогой. Он шел уверенно и безмятежно. Шел, не оглядываясь. И потому не заметил он кого-то, кто по его следу, осторожно отступая и хоронясь в подъездах, прошел вместе с ним этот привычный путь.

Домой Синявский вернулся не скоро. Он был озабочен, но бодр и деятелен. С аппетитом напился вместе с отцом чаю. До вечера послонялся по квартире. Посвистал, помурлыкал песенку, повалялся на постели. Вечером суетливо приоделся и, когда причесывал волосы, гребешок вздрагивал в его руках.

Когда мать зажгла огонь, отмечая этим, что день кончился, Синявский вышел на улицу. Он твердо запомнил адрес, куда шел, и в переплете улиц скоро разыскал нужный дом. Он оглядел его и, взявшись за кольцо калитки, вдруг почувствовал неожиданную оторопь. Но, стряхнув ее с себя, он повернул кольцо, калитка раскрылась, и он вошел.

Маленькая собачёнка подкатилась с лаем ему под ноги. Он крикнул на нее и остановился. На лай и его крик из каких-то дверей вышел лохматый человек, отозвал собаку, спросил:

— Кого надо?

— Мне в квартиру Максимова.

— Это какого такого Максимова? — подозрительно переспросил лохматый и надвинулся на Синявского.

— Да во флигеле тут живет. В квартире номер три.

— Та-ак! — многозначительно протянул лохматый. — А ежели я полицию позову? А? Как это тебе понравится?

Синявский забеспокоился, подумал: «испортит еще все дело, дурак!» и громко ответил:

— Почему полицию? Не понимаю!

— Не понимаешь? — еще более придвинулся к нему лохматый, вглядываясь в лицо. А по пустым квартирам шуровать, понимаешь?.. Не, брат, на стрелянных попал! Мы, брат, эту повадку знаем. Лети, лети, голубчик! Ну!..

Синявского обдало жаром.

— Постой! — сказал он. — Ты не думай ничего плохого. Вот у меня адрес сюда приятелем дан. Вот!

Он сунул руку в карман, вытащил бумажку.

— Видишь, записано. Ошибка, значит, вышла. Ей-богу, ошибка.

Лохматый засмеялся.

— Уж куда лучше — ошибка. Разве приятелей ищут в квартерах, которые в ремонте?.. Лети-ка ты лучше скорее! Не хочу рук об тебе марать!..

Он толкнул Синявского. Синявский выскочил за калитку. Калитка, брякнув кольцом, захлопнулась. Собачёнка за калиткой залилась лаем.

Синявский прошел квартал, остановился, снял шляпу, вытер вспотевший лоб. Вечер был прохладный, сентябрь веял осенними вздохами, а крупные капли пота катились по лбу. Синявский пошел дальше, его охватила слабость. Он что-то понял. И чем больше понимал, тем тяжелее наваливалась на него слабость. Не замечая, как и куда он идет, он быстро шел, почти бежал, не разбирая пути, сталкиваясь с прохожими, безвольно сворачивая из улицы в улицу, из переулка в переулок.

Домой пришел он обессиленный. Крадучись от родителей, проскользнул в свою комнату, упал на постель, зарылся головой в подушку. И, чтобы никто не слышал, плача, кусал наволочку...

Под утро пришли и арестовали. Без обыска, без всякой лишней жандармской возни.

XV.

Никитину принесли передачу. Колбаса, тщательно нарезанная тонкими ломтиками; начетверо распластанная булка; немного конфект. Три книги. Среди них — «Тысяча и одна ночь», арабские сказки — иллюстрированное издание, — немного потрепанная, видимо, много раз читаная, через много рук прошедшая книга.

Передачу принесли, как обычно, с секретной бумажкой из жандармского, подробно перечислявшей каждую мелочь, старательно прощупанную, проверенную жандармами.

Никитин принял принесенное через волчок в двери, расписался на бумажке и выждал, пока жандарм и надзиратель отошли от двери, захлопнув волчок.

И когда их шаги затихли и волчок слепо отгородил Никитина от коридорных посторонних шорохов и звуков, он перебрал полученные книги, внимательно перелистал каждую из них и, отложив две в сторону, углубился в «Тысячу и одну ночь»...

Накануне вечером коридорный служитель, веселый и ловкий уголовный, внеся на ночь парашу в камеру, ухитрился передать записку. Из записки этой Никитин узнал, что на воле что-то неладно и что недавно арестовали Сережу. Коридорный успел от себя добавить, что «новенький» сидит на этом же коридоре в крайней одиночке. Никитин взволновался и стал придумывать, как бы снестись с Сережей. Но ничего придумать не удалось, и неизвестность опалила Никитина жарким томлением. Вплоть до получения передачи он тщетно старался уяснить себе, что же случилось на воле и почему снова арестовали Сережу. Поэтому он жадно кинулся к книгам, поэтому же, разглядев на трепанных страницах арабских сказок какие-то знаки, стал он внимательно разбираться в них.

Он разбирал найденные точечки, разбросанные в разных местах книги, упорно и трудолюбиво. Путанная система, о которой еще на воле, на всякий случай, было договорено, требовала безукоризненного внимания и сосредоточенности. Постепенно Никитин стал складывать отдельные слоги, потом выросло первое слово, за ним еще. Наконец, целая фраза. Она была ошеломляющей. Она безжалостно, холодно и непререкаемо твердила: