В казенном кабинете, где возле белой двери на круглой тумбе неустанно скачет чугунный всадник, у Прокопия Федоровича куда-то сползла скромная размеренность движений. Он стоит перед ротмистром красный, расстроенный, огонек в голубых глазах вспыхивает чаще.
Отражая эту растерянность на своем лице, ротмистр нервно теребит пачку бумажек и похлопывает ею по столу.
— Как же это могло случиться, Прокопий Федорович?
— Перемудрили! Перестарались и спугнули всех. Не понимаю, какой дурак распорядился задерживать. Тут нужно, было довести наблюдение до самого возможного конца. To-есть, до наивозможнейшей крайности. И потом — цапать. Да не одного, да не с пустыми руками, а с дельцем, с дельцем, Евгений Петрович!..
Рыхлое, мягкое лицо, всегда такое добродушное, каменеет. Оно меняется до неузнаваемости. Ротмистр, не выпуская бумажек из нервных пальцев, крадучись, поглядывает на это новое лицо Прокопия Федоровича и, опуская глаза, виновато говорит:
— Я рассчитывал заполучить эту важную птицу... Ведь он, кажется, агент Цека... Конечно, вышла ошибка...
— Ошибка!? Да это целая катастрофа! Взрыв! Да, взрыв! Этот молодчик — из ловких, из бывалых... Он такое теперь начудачит... Первое — мы потеряли всякую связь с интересными личностями. Второе — им известно теперь, что мы пользуемся каким-то осведомителем из их среды... Теперь вся моя работа пропала, и надо начинать сначала... Понимаете, Евгений Петрович, чего нам стоит эта ошибка?!
— Было так соблазнительно захватить этого приезжего...
— Ну, вот теперь и его не захватили, и всю обедню испортили. Ах, грех какой!
Прокопий Федорыч помахал руками, словно отпугивая ими кого-то.
— И красноярцы, чорт бы их драл, теперь форсить начнут. Непременно они, Евгений Петрович, выкинут после сего какую-нибудь пакость. Познанский, я знаю у него самые нетоварищеские приемы работы. Самые подлые.
Ротмистр вздохнул и потянулся за папиросами.
— Василий Федорыч со мной не конкурирует. Мы с ним товарищи по корпусу.
— Ну, Евгений Петрович, коли дело к внеочередному производству склонится, тут о приятельстве забудешь... Ах, плохо, весьма плохо у нас все это вышло. Прискорбно!..
Прокопий Федорыч огорченно чмокнул губами и насупился.
В кабинете стало тихо. Где-то далеко, за стенами, звенел тоненький колокольчик.
Ротмистр старательно раскурил папироску и протянул портсигар Прокопию Федорычу. Тот покрутил, помял выбранную папироску, ухватил ее мясистыми губами и потянулся к ротмистру за огнем.
— Позвольте заразиться! — улыбнулся он. И это была первая его улыбка во всю беседу. Ротмистр ухватился за эту улыбку и просветлел:
— Сердишься, кирпичишься, Прокопий Федорыч?!
— Эх, набедокурили мы с вами, Евгений Петрович! Выпутываться надо!..
— Давай, давай, Прокопий Федорыч! — ожил ротмистр.
— Помогай!
— Мальчишку, — раздумчиво, пуская густые, мягкие клубы дыма, вслух сообразил Прокопий Федорыч, — мальчишку придется посадить. Для видимости, чтобы подозрение отвести. Наблюдение нужно повести за сочувствующими, туда непременно наклюнется кто-нибудь. Дело, вообще, с самого начала заводить понадобится... Как-нибудь, бог даст, наладимся. А между тем все внимание на то самое дельце с печатями устремить надо. Сидит у нас, Евгений Петрович, группка, давайте установим для нее причастность к красноярскому делу. А для выяснения кой-каких частностей потружусь я, съезжу в Красноярск. Хоть и не по носу будет это Познанскому, да ведь дело того требует.
Прокопий Федорыч почертил папироской в воздухе: словно расписывался там витиевато, с росчерком, под каким-то документом, и глянул на ротмистра. И Евгения Петровича голубые глаза обласкали заискрившейся лукавой, бодрящей улыбкой.
Синявский валялся, только что вернувшись со службы, на койке, когда услыхал ворчливый возглас матери:
— Сережа! Тут к тебе.
Он встал с койки, растрепанный, вялый и в дверях своей комнатки встретился с незнакомым человеком. Тот быстро вошел в комнату, поглядел на Синявского и сказал ему:
— Дедушка выздоровел, просит сообщить тете.
Синявский встрепенулся. Вспомнил, что это обращение — явочный пароль, и, немного запинаясь (память выветрила давно не употреблявшиеся слова), ответил:
— Тетя будет очень рада. Она уехала в деревню...
— Ну, теперь все в порядке, — скупо улыбнулся пришедший. — Я только что из Красноярска. Было безрассудно, собственно говоря, посылать меня к вам: за вами, наверное, слежка, но — сами знаете — больше некуда.
Пришедший оглянулся, словно ощупал глазами комнату, прислушался к чему-то.
— У вас тут можно говорить?
— Можно! — успокоил Синявский.
— Ладно. Видите ли, товарищ, я привез с собою кое-что. Нужно это принять, спрятать. Можете вы это сделать?
Не задумываясь, Синявский быстро сказал:
— Могу, конечно, могу!
— Ладно. Вот адрес. Вечером приходите, забирайте. Постарайтесь не водить за собой шпиков.
Протянул заготовленную бумажку, кивнул головой, руки не подал, ушел.
Старуха ворчнула ему вслед:
— Носит тут. Опять беду накличут...
Синявский после ухода приезжего ожил, развернул бумажку, внимательно прочел адрес. Потом у зеркальца пригладил волосы, оправил рубашку, взял шляпу.
Уходя, встретил мать.
