Тысяча и две ночи. Наши на Востоке - [23]

«Война не только разрушила нашу страну. Она убила наши души. Нам предстоит долгий путь — домой…» Он писал по ночам, все подряд: статьи в газеты, рассказы, стихи, заметки по агрономии. По утрам он строил дорогу и оказался самым смышленым строителем, так как не воровал, и его почитали как учителя.

«Ахмед, возьмите меня тоже по святым местам». Несколько узбечек, Ахмед в национальной длинной рубахе и я сели в старый грязненький микроавтобус (чтобы не привлекать внимание) и отправились к могилам святых. Я среди них была единственная христианка, и мне порекомендовали остаться в машине, а не ходить в маленькую мечеть на кладбище. «Надень платок, — заговорщицки шепчет мне Ахмед. — И делай то же, что Феруза». Водитель с осуждением что-то говорит Ахмеду и стреляет в меня глазами, видя, что я пробираюсь вслед за всеми. Я выпрыгиваю из машины, заматываюсь шарфом по уши и плетусь за вереницей узбечек. Мы возле надгробия воина священного джихада. Страшные и странные слова. Все молятся. Я тоже. Подношу руки к голове и потом опускаю в ладони лицо. Меня никто не замечает. Мне странно и тихо. Надгробие воина, погибшего за свободу. Какая разница, чью…

Каждый раз, когда я зарекалась не возвращаться в Афганистан и все равно возвращалась, мы с Ахмедом обнимались, как старые добрые родственники, и учтиво, по-восточному исполняли ритуал: «Как твои родители?» — «Все хорошо. Как ваша жена и дети?» — «Все хорошо». — «Как идет строительство?» — «Иншалла[16]…» Каждый раз, когда я уезжала в Россию, надеясь, что это, наконец, навсегда, и что в этот кошмар я больше не вернусь, он приносил орехи, сладости маме и папе, и мне хотелось расплакаться. «Господи, но — почему? За что?…»

Во времена талибана Ахмед и Устад содержали нелегальную школу для девочек. За одно это каждому из них грозила немедленная смертная казнь, так как женское образование, да и вообще любое светское образование, было строжайше запрещено. В подвале, при свете керосиновых ламп, они учили математике, поэзии, языку. Они учили детей, хотя до взрыва башен-близнецов не было никаких надежд на свержение режима талибов. Они просто учили, рискуя жизнью, надеясь на что-то нереальное. Веря в будущее, в которое так сложно было поверить…

Когда я вижу розы, вспоминаю Ахмеда и его Афганистан. Взрыв красоты и неземной стойкости на колючем грязном стебле. Розы росли по всему Кабулу, пыль с их листьев невозможно было отмыть ничем. Такие они и были: серо-красные. В серо-голубой стране. Скребущиеся, тянущиеся к свету. Вопреки.

Теперь каждый раз, когда слышу, что Джелаладдин Руми — турецкий поэт, я поправляю — он родился и вырос в Афганистане. Ведь я слушала его — на его родном языке…

Наджиба

Первая женщина, которую я встретила в офисе, как только прибыла в Кабул. Я находилась в легком шоке от происходящего и в полнейшей растерянности от собственного безумного решения. Был невероятно теплый, обволакивающий ноябрь. На беседке, укрывающей двор, висели гроздья запыленного винограда, в маленьком садике перед зданием цвели розы, в воздухе над всем городом стояло тяжелое облако пыли и гари, а также вились ни на секунду не исчезающие запахи кебаба и кумина[17].

Тихая тень несколько раз проскользнула по этажу, потом Ахмед подвел ее ко мне и представил. «Наджиба». Тень предстала в виде изящной, удивительно прямой женщины непонятного возраста во всем черном. Она поправила шарф, вытерла об одежду руки и вдруг взорвалась ослепительной улыбкой. А потом как-то неожиданно резко обняла меня, звонко расцеловала в щеки, как ребенка.

Наджиба делала все. Мыла полы, готовила, приносила чай гостям. Мне было совестно и неудобно за свое сидение за компьютером. Иногда я ей помогала на кухне что-то резать или разливать. Мы смешно и удивительно общались. Я пыталась говорить на английском, но так как для нее было без разницы, русский или английский, то я перешла на русский, ибо на родном языке телепатировать легче. Она же щебетала и щебетала без умолку. О детях, о детях. О муже, который «о-оо-ххх». О продуктах, которые все плохие. О воде, которой нет.

Афганцы совершенно разучились готовить за двадцать лет войны. Когда-то в этой центральной стране Востока, на перекрестке традиций Индии и Узбекистана, наверняка была своя кухня, иначе быть просто не может. Но на тот момент, все, что готовили бесконечно меняющиеся поварихи, ограничивалось «пиловом»[18], чебуреками «булани», «чипсами» (картошкой фри) и вариациями жареного мяса. Все в диком океане масла. Несъедобно. Я научила Наджибу строгать салаты, мять в молоке пюре и даже новогоднему оливье. Мы очень много смеялись, пытаясь объяснить на пальцах название того или иного ингредиента, а потом еще и угадать, отправляя мальчика за этим на рынок. Меня это непритязательное общение умиляло и грело больше, чем глубокосодержательные беседы с коллегами «по несчастью», тем более что интересы мои и многонациональной хартии, приехавшей на край света сколотить деньжат или получить дозу экстрима, разнились.

Наджиба часто приносила фотографии своих детей. Они жили в лагере для беженцев, а после того, как она начала работать, перебрались всем многодетным семейством в глинобитную лачугу. Наш офис был для нее больше, чем дворец. Ей нравилось, что я высокая и что у меня светлые волосы. «Лена…» — улыбалась она и гладила меня по волосам. «Бьютифул». А мне она просто нравилась, так как была красивой. По-настоящему красивым человеком с глазами, полными какой-то огненной любви. Ко мне, детям, неработающему мужу-инвалиду, бывшему полевому командиру талибов, своему то ли проклятью, то ли радости. Она и судьбу свою любила, хотя горестно объясняла мне, что после работы в офисе ее ждет та же самая работа дома до ночи. «О-оо-ххх». Но она счастлива. Потому что — просто счастлива.