Ты забыла свое крыло - [8]

— Хорошо тебе здесь? — входя, усмехнулся Фома.

— Хорошо… но душно.

— Да уж! — воскликнул он.

— Жениться надо тебе! Успокоиться! — сказал я.

— Как же! С вами успокоишься! — лютовал он.

— Ну если не жениться, тогда помыться! — Как зам по наслаждениям я нашел лучший вариант.

После душа он чуть расслабился:

— Чем порадуешь еще?

— Да! Зотыч тут объявился! — обрадовал его. — Насчет трудоустройства! Вот — фото дал! Говорит мне: «Слышал, ты трудоустраиваешь?..» — «Нет! — я сказал ему. — Только с Чукотки!»

— Да-а-а! Ну-ка дай. — Фома взял крохотное фото.

И даже слезинка, казалось, мелькнула в щетине! Так какой-нибудь герцог через сто с лишним лет смотрит на медальон с изображением своей няни, которая жестоко его истязала, и умиляется. Зотыч наш действительно был садист. Сидел в Управлении вахтером на входе — и никого не узнавал: «Что значит — “знаю”? Ты мне пропуск давай!»

Теперь уже вспоминался с теплом.

— А чего — трудоустройство? Пусть мой дом сторожит, чтобы трубы не скоммуниздили! — благодушно сказал Фома — после бани тянет на все хорошее. — И вообще… надо власть брать! — решил вдруг.

Что значит помылся. О многом мы мечтали тогда!.. Увлекались порнографией, альпинизмом.

— Своих подтянешь?! — спросил Фома.

Подразумевал он моих дружков, неформальных поэтов, которые, как и я, грелись по кочегаркам. Я вспомнил свой стих:

На даче

Приведя свою тетю в восторг,

Он приехал серьезным, усталым,

Он заснул головой на восток

И неправильно бредил Уставом.

Утром встал — и к буфету не глядя!

Удивились и тетя, и дядя:

Что быть может страшней для нахимовца —

Утром встать и на водку накинуться!

Вот бы видел его командир!

Он зигзагами в лес уходил.

Он искал недомолвок, потерь.

Он устал от кратчайших путей!

Он кружил, он стоял у реки —

И на клеши с обоих боков

Синеватые лезли жуки

И враги синеватых жуков.

Одно время этот стих чем-то вроде гимна у нас был. В трудную минуту жизни говорили мы: «Что быть может страшней для нахимовца!..»

— А что? Мы — сила! — произнес я. — Куда идти?

Оказалось, в Городское собрание! Законодательный орган. Очередной безумный его план. Но, как говорил мой отец, глаза боятся, а руки делают! Встретили, когда регистрировались, многих своих… Валентин! Бобон! Этот одобрил:

— Наши ребята тут нужны!

И в зале заседаний с белыми креслами все повстречались. Вон Глотов сидит. Валентин высокомерно раскланивается. Будто не я его вытащил сюда! Сколько знакомых тут... даже противно.

Бобон заместителем председателя стал. Валентин Комитетом гласности рулил. Мы — Комиссией по нравственности при нем. Самой неприбыльной. Но это как поглядеть! Помимо помпезных залов и коридоров, в Мариинском дворце еще много лесенок и комнаток есть, и одна такая досталось нам. «Уголок нравственности», как мы называли его. Если бы вы попали туда — ужаснулись. Вся наша комнатка без окон — что, наверно, и хорошо — была забита порнухой: наиболее быстро после отмены цензуры воплотилась как раз она! И мы с Фомой должны были отделять порнографию от здорового секса. Глаза сделались как у раков — опухшие, красные. Скрипел один из первых в нашей стране видеомагнитофонов, изготовленный на предприятии, специализирующемся на танках. Битва за нравственность началась! Но как-то очень быстро закончилась. Оборонять, оказалось, почти нечего. Все позиции уже были сданы до нас. Когда мы на общем заседании робко пробормотали, что, возможно, следует одобрить лишь отношения меж людьми, а остальное все — запретить, против нас поднялся сам Валентин, как белый лебедь, и изрек:

— А как же Леда и Лебедь? Тоже прикажете запретить?!

Мы сникли. По сути, запрещать нам осталось немногое. Народ раскрепостился, продрал глаза и что же увидал? Оказалось, уже разрешено — причем законодательно! — все!.. Кроме микронекросектопедогомофобии. То есть кроме половых отношений, выстроенных на ненависти, среди несовершеннолетних насекомых одного пола. Причем мертвых! Где-то примерно уже на этих рубежах шла битва за нравственность. Да, небогато!

С другой стороны, сам Бобон намекнул, что это, в сущности, его вотчина — «так што, ребята, не лютуйте!» Да где ж лютовать? Опьяненные свободой (а таких тогда оказалось большинство) растоптали бы нас, если бы мы хоть что-нибудь запретили.

И вот — телеграмма. Именно к нам, как к самым передовым — нигде в мире, как выяснилось, сексуальная раскрепощенность не продвинулась так быстро, — едет делегация! Точнее, целый конгресс, не нашедший пристанища больше нигде в Старом Свете. Да и в Новом, что интересно, тоже. Самые видные микронекросектопедогомофобы мира!

В городе бум! Власти волнуются. С одной стороны, лестно оказаться хотя бы в чем-то в числе передовых. С другой — что эти гомофобы натворят в городе, который недавно еще был городом трех революций?

— В Елово их! — предложил я. — В Елово, к нам! Мыться будут у меня в кочегарке. А жить — в «Торфянике».

— А если что — в озере утопим! — предложил Жос.

И вот автобус прибыл. Стали высаживаться. Странный народ! Хотя нормальных никто и не ждал. Люди в основном пожилые, но все поголовно в шортах, панамках и с марлевыми сачками. И только они кинулись к озеру, как оттуда сразу же поднялся рой.