Ты забыла свое крыло - [2]

— Спасибо за участие… — сказал он гостям.

Что за «участие», если вдуматься?

— …и всего вам наилучшего! — Фома церемонно раскланялся.

И что характерно, щелкнув каблуками, они вышли! Должен сказать, что лично мы на своем веку видели от милиции только хорошее. Помню, как однажды, после небольшой пьянки на даче, я искал утром друга в прибрежных лугах. И нашел. Он лежал среди одуванчиков, привольно раскинув руки и ноги, и глядел (с закрытыми, правда, глазами) в бескрайнее небо. Но самое интересное — перед ним на коленях стояли два милиционера (может быть, эти же самые, только более юные) и деликатно пытались его разбудить, сдувая пушинки с одуванчиков ему на лицо, а он лишь гримасничал и хрипел.

— Нет, не просыпается! — ласково сказал один. — Ну, пусть спит! — И они ушли.

Почему-то Фома яростно отрицал это происшествие и даже утверждал, что все это мне приснилось, хотя спал — он. Видимо, идиллическое восприятие мира — не его стиль. Работу органов он воспринимает исключительно негативно (как и многое другое). Прям перед органами неловко!

И мы поехали. Но не на рынок к Хасану, как читатель может предположить, а совершенно в другое место. На прежнюю работу. Так решил Фома. «Подвижен, как ртуть, и так же ядовит!» — говорили о нем. И боюсь, это я и говорил! Я вообще говорил много лишнего... о чем не жалею. У вертушки, где обычно сидел наш вахтер Зотыч, дремал какой-то амбал в спортивном костюме.

Услышав бряк (Фома в ярости толкнул вертушку, оказавшуюся заторможенной), тот открыл глаз.

— Пусти! — резко сказал Фома.

— Что-о-о?! — услышали мы в ответ.

Набежали другие спортсмены. Похоже, новая битва? Но, уже измученные боями с земляками Хасана, биться еще и с «лицами славянской внешности» мы не могли.

— Ладно! — сказал Фома. — Войдем тихо, по-умному, как коты.

Мы обошли здание с тылу, отодрали доски с черного хода и поднялись на четвертый этаж. Резко открыли дверь в кабинет директора. Наш Глотов, что удивительно, был на месте. Привычно быстро убрал бутылку под стол. Повеяло чем-то родным.

— Встать! — рявкнул Фома.

— Вы, что ли? — вытирая пот, произнес Глотов. — Фу!

— Ну, какие новости? Как жизнь? — невинно, словно они вчера расстались, спросил Фома.

— Да какая жизнь?! — воскликнул Глотов.

— А мне кажется, дела обстоят неплохо, — холодно произнес Фома.

Глазки Глотова забегали. Его биография состояла в основном из мучительных метаний по комсомольской линии, так что никакой конкретной профессией он не владел — перед нами, кажется, командовал спортом, — отсюда спортсмены, но арифметику знал. Сдать такой дом!.. Он понимал, что мы понимаем.

— Нужно бы пощекотать наше хозяйство! — Фома щелкнул по карте Родины со значками наших объектов. Глотов едва не спросил: «Зачем?» Здание Управления, вставшее на вечный ремонт, из которого оно не должно выйти никогда, его устраивало. Но и избавиться от беспокойных посетителей тоже было надо. В последние годы Фома ездил по издыхающим предприятиям, пытался их реанимировать, пока и наша контора не закрылась… Второе дыхание?

— Так езжайте…

Проследив за направлением наших взглядов, Глотов открыл сейф.

Неужели весь труд нашей жизни нам не дал ничего? Не может такого быть! Всю дорогу мы с Фомой убеждали друг друга в этом. Не может такого быть, чтобы все одновременно вдруг умерло! Залежи урана не обнаружены возле больших городов, поэтому ехать нам пришлось долго.

Среднюю Азию я любил. Уж мы поработали там! Сгоряча наоткрывали богатств недр, которые скоро, похоже, станут богатствами недр Казахстана, Узбекистана и Киргизстана!

Красное солнце встает, и зачем-то бегут за поездом огромные красные верблюды с жалко трясущимися на шее и на боках комьями свалянной шерсти. Одичали? Редко-редко стоят саманные (из навоза) хибары, перед каждой — печка из кирпичей, наверху казан, внизу бледное пламя. Рядом, как правило, согбенная старуха, кривоногий чумазый малыш. Вплывают порой роскошные строения — башенки, узорчатые каменные мавзолеи… Но это кладбища. Роскошь тут только загробная. Наконец — приземистая станция. Коренастые женщины в ярких шароварах продают носки из верблюжьей шерсти, варежки. И снова — пустыня. За прошлые годы навидались ее, но теперь смотрели не отрываясь. Поезжено тут! По какому замыслу такое богатство скрыто в столь скудных на вид местах? Сперва летали на самолетах — двух! — один испускает луч вниз, в недра, другой принимает его, отраженный, и уже можно понять, что в глубине. После пересаживались на автомобили — «ближе к телу», к «рудному телу». Автомобили были с радиационной защитой, самописцы с датчиками в передней части писали кривые радиоактивных аномалий: один — кривые аномалии по радиоактивному алюминию, другой — по радиоактивному железу. В машине был радиоактивный «карандаш», заряженный в степени «нормальной радиоактивности» этой местности. Вставляли его в самописец, чертили «нормальный уровень», чтобы видеть на нем отклонения, потом втыкали тот карандаш в свинцовый стакан, чтоб не «фонил», но от тряски он порою выскакивал, катался по салону, в горячке не замечали и только в гостинице чувствовали, болит голова, «хватили» от «карандаша». На потенции это, к счастью, не сказалось… или я ошибаюсь? Целая жизнь, которая, как мы надеялись, будет иметь продолжение… Нет? Фома был начальником экспедиции, а я — зам, «зам по наслаждениям», как все называли меня. Безошибочно определял, где остановиться, у какой чайханы, и вообще — чтобы все было гармонично.